Сын бомбардира - Лезинский Михаил (библиотека книг .TXT) 📗
— Орудие! За–а–а–ря–жай!
Мгновенно вскочили на ноги. Забили пыж, опустили ядро. Быстро навели орудие. Тимофей взял палильную свечу и зажёг её. Николка остановил его руку:
— Батя, дай мне!..
Он точным движением поднёс свечу к паяльнику — поджёг заряд. Ядро, оттолкнув пушку, вырвалось из тяжёлого чугунного ствола. Вскочив на насыпь, мальчишка видел, как ядро пронеслось сквозь обрывки дымных облачков и шлёпнулось за линией французских батарей.
— Перелёт!
— А ну-тка, наводи! — приказал Тимофей.
Мальчишка мигом скатился вниз. Сдвинув брови и прищурясь, он внимательно вглядывался в даль.
— Левее надобно!
— Слушаюсь! — весело ответил отец и развернул орудие.
— Берём ниже! — вошёл в азарт мальчуган. — Готово!
Прогремел выстрел.
— Попал! Вот те крест — попал! — восторженно закричал матрос–подносчик. И в то же мгновение раздалось:
— Ложись!
Батарея напротив была изрядно разрушена и не посылала такой шквал картечи и ядер, как в начале бомбардировки. Но уцелевшие орудия не скупились на снаряды.
За спиной разорвалась картечь и послышался пронзительный крик. У орудия не оглянулись — внимание было приковано к цели:
— Огонь!
Громыхнул выстрел, и французская пушка захлебнулась. Закричали «ура», размахивая кто бескозыркой, кто прибойником, а кто — просто озорным и тяжёлым русским кукишем. Послышался голос наблюдающего:
— Летит! «Лохматка»!
Когда упавшие наземь матросы подняли головы, они увидели на валу Тимофея Пищенко. Бомбардир стоял во весь рост, глядя в сторону вражеских траншей. Потом медленно повернулся, сделал два шага и, словно споткнувшись, рухнул на острые прутья тур.
Его сняли с вала и уложили возле лафета. Тимофей стонал, не открывая глаз.
— Батя!.. Батя!.. Я здесь… сейчас… Сжало горло — Колька не мог больше произнести ни звука, И только быстро–быстро растирал холодеющие руки отца.
Двое матросов осторожно приподняли бомбардира и перенесли подальше от орудий.
— Батя, батя… не молчи! — задыхался от слёз мальчик, — Не молчи, батя!
Тимофей, всё так же не открывая глаз, медленно произнёс:
— Ни-кол-ка…
— Я, я — Николка! Я здесь! — громко, словно не давая отцу уснуть, кричал мальчик. Дрожащими пальцами он ерошил отцовские волосы.
Когда матрос, бегавший за водой, возвратился, Тимофей Пищенко был мёртв, Колька обхватил ещё тёплое тело отца руками и зарыдал.
… Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней — отец. Не понимал, как может быть, что под ней — отец. И боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.
Возница время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, Потом молча отворачивался, и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.
Арба катила вниз но Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону — там было кладбище.
Ялик врезался в гальку и застыл. Носилки с Тимофеем Пищенко вынесли на берег, уложили на стоящую невдалеке телегу, и она покатила вверх, к кладбищу.
У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок. Сюда съехались семьи защитников Севастополя. Городок напоминал цыганский табор. Только шатры в большинстве своём бы¬ли из парусов кораблей, затопленных в бухте.
Телега ползла но узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ехало несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной.
Канонада здесь звучала совеем глухо. Мальчик шёл не оглядываясь. Взгляд бессмысленно уставился в дощатый задок телеги. Сапоги мерно вминались в вязкую полоску земли между следами от колёс.
Приехали. Два здоровенных солдата из похоронной роты, подхватив носилки, зашагали по направлению к часовне. Оттуда доносилось пение. Отпевали убитых офицеров. Но для многих низших офицерских чинов не хватало места под сводами молельни. Не успевали сколачивать гробы. Часто хоронили в общих могилах — строго разделяя по родам войск, полкам и экипажам — кладбище было разбито на участки.
Носилки с телом Тимофея установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник. Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневый чад лампадного масла.
Мальчик стоял, плотно сжав губы, смотрел на отца, будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно непохож на себя: усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу? Ведь все плачут?» Но слёзы замёрзли в груди…
Отца похоронили за часовней. Почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты…
Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда как на ладони был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона, все бастионы. Город дымился, загорался, гулко вздыхал и выглядел гигантской кочегаркой..
Мальчик напряжённо всматривался в лощину у подножия Малахова кургана, пытаясь разглядеть там небольшое кладбище, где похоронена мать. Но за дымом не было видно могил. А может, их уже и нет — разворотили английские снаряды.
Подсел отставной солдат на костылях. Вытащил кисет, не спеша набил трубку, раскурил. Спросил, не глядя на мальчика:
— Схоронил кого?
Колька не ответил. Отставной не стал переспрашивать. Продолжил, словно говоря для себя:
— Сколько тут нашего брата успокоилось за полгода! Видимо невидимо. Давеча унтер из похоронной команды сказывал, будто тысяч-от семьдесят будет…
А Колька думал, глядя на вздрагивающие дымки бастионов:
«Зачем, зачем люди убивают друг друга? У французов тоже немалость погибших. И у англичан. Сколько дней длятся бои, и неведомо, когда кончатся… И вот ведь как странно получается — когда объявляют перемирие, чтобы убрать убитых, французы и русские ходят между траншеями, даже перебрасываются словами. А потом разойдутся по сторонам и снова начинают палить друг в друга из пушек да ружей!..
Покачивался тяжёлый деревянный крест на вершине часовни. А может, это плыли облака над ним? Медленные и унылые, как заупокойное пение.
Мальчик встал и начал спускаться вниз между свежими могилами, мимо часовни. Гулкие раскаты далёкого боя вязли в густом воздухе, пропитанном лампадным маслом и псалмами. Он шёл сквозь это, всё ещё не сознавая, что отца больше нет.
Дорога вывела к палаточному городку. Он смотрел через бухту на город, но ему не хотелось переезжать на ту сторону, что-то удерживало. Какая-то неосознанная боязнь расстаться с отцом — теперь уже навсегда.
Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, сопротивляясь себе — другому, — пошёл к переправе.
Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом. Колька поспешил выбраться на площадь, а с площади — на Морскую улицу.
Морская забаррикадирована, и мальчишка сворачивает в Кривой переулок. Вот знакомая улочка. По ней он возил туры и фашины для бастиона, бочки с водой. Сюда он приносил своё и отцовское бельё постирать. Знакомый плетень.
— Ты к нам, Николка?! — к мальчику подбегает Голубоглазка и тянет его за руку.
— Маманька! — звонко кричит она. — Николка пришёл!
Антонина Саввишна выскочила на крыльцо, увидела Николку, обняла.
— Вот удача! А я на минуточку из госпиталя забежала домой. Заходь, Николка.
В комнате пахнет кислым молоком, печёным хлебом и квасом. В углу, освещая иконы, горит маленькая свечка.
— Тимофей-то как? Здоров? — спросила Саввишна, собирая на стол.
Колька хотел ответить, что нет больше бати, что он навечно поселился в земле на Северной, но сдавило опять горло, во рту стало горько. Мальчик поймал настороженный взгляд Антонины Саввишны, упал на кровать и разревелся во весь голос…
