Наука и религия в современной философии - Бутру Эмиль (книги без регистрации TXT) 📗
В противовес различным формам рационализма во второй половине ХVII ст. создалась, особенно в Англии, моральная философия, принявшая за первоначальными и основной факт иррациональный элемент человеческой природы: чувство, инстинкт. Так Шэфтсбери, противополагая философии отвлеченного мышление эллинское понимание природы и гармонии, выдвигает непосредственное инстинктивное эстетическое чувство, как критерий морального блага. Бетлер приписывает эту роль совести, Гетчесон моральному чувству. Скептическая философия Юма заканчивается актом упование на природу — мать привычки; и мораль его опирается на естественную симпатию человека к человеку. Симпатия является также основным принципом нравственной философии экономиста Адама Смита. Шотландская школа, поставив своей задачей восстановить во всех правах роль и значение интуиции или непосредственного опыта в противовес диалектике, прославляет здравый смысл и его первичные, ни на что более не сводимые данные, как теоретические, так и практические.
К этому новому возрождению античного натурализма, ставившего инстинкт выше размышления, примыкает та моральная революция, главным застрельщиком которой был Руссо.
Энтузиазм, возбужденный его «Discours», вышедшим в свет в 1750 году, показывает, в какой степени те идеи, которые он там защищает, носились в воздухе. Не столько в философских книгах и размышлениях, сколько в своей внутренней жизни, в своем характере, в своем гении почерпнул Руссо основное убеждение, бывшее для него столь же очевидным, как любая опытная истина. Убеждение это сводилось к тому, что чувство есть самостоятельное и абсолютное начало, что оно никоим образом не зависит от интеллектуального познания, а наоборот господствует над этим последним, так что наши идеи в огромном большинстве случаев являются лишь логическими конструкциями, романами, изобретенными post factum, для того чтобы объяснить и оправдать наши чувства. Став на эту точку зрения, Руссо утверждал, что все, называвшееся до сих пор прогрессом и цивилизацией. было в действительности лишь порчей нравов и ошибкой, ибо принципом этой цивилизации, в противоположность естественному порядку вещей, являлось преобладание разума над чувством, искусственного над самопроизвольным, науки над нравами. Руководимое первоначально природой, инстинктом, принципом жизни, человечество впоследствии согрешило, вкусив плод от древа горделивого познания, от древа науки, вообразившей себя самодержавной. Отныне оно обречено на гибель, если только не раскается и не вступит снова на путь природы. Восстановить во всех областях приоритет чувства, интуиции, непосредственного восприятия, и сообразовать с этим принципом пользование интеллектом, — вот спасение, вот средство осуществить на земле порядок вещей, настолько же превосходящий первоначальный рай, насколько человек, существо разумное, превосходит тупое и ограниченное животное.
Религиозные идеи Руссо представляют из себя приложение этих принципов.
Нет нужды, что он защищает почти те же самые догматы, как и деисты, и что с внешней стороны его естественная религия почти ничем не отличается от религии философов. Новым и существенным является тот источник, который он указывает для своих идей, тот способ, каким он в них верует и их исповедует. Для него это — не доктрины, которые доказываются рассуждениями, а самопроизвольные эманации его личной души. Я не хочу приводить вам доказательств, говорит савойский викарий, излагающий веру Руссо, я не буду даже пытаться вас убедить; я только изложу вам то, что я думаю в простоте моего сердца. Обращайтесь к вашему сердцу в течение моего рассказа, — вот все, чего я от вас требую. Нам говорят, что совесть есть дело предрассудков; однако я знаю по собственному опыту, что она упорно стремится следовать порядку, начертанному природой, вопреки всем человеческим законам.
Итак, религия порождается сердцем, чувством, совестью, природой, как первоначальным и самостоятельным источником. Она имеет своей задачей удовлетворение потребностей сердца, освобождение, упорядочение, облагорожение нашей моральной жизни; все, что лежит вне этого принципа и этой цели, не только излишне, но и вредно.
Защитить эти идеи с полной ясностью и определенностью, резко отметив их противоположность господствующим убеждениям, — уже одно это было бы важным делом. Но если дело это превратилось в целую революцию, то главным образом, благодаря тому энтузиазму, с которым оно осуществлялось, и который нашел себе яркое воплощение в языке Руссо. Его сочинение представляли из себя истинное воплощение его доктрины: это была сама природа с ее непреоборимым порывом; это была стихия, жизнь, страсть, вера, активная сила, ворвавшаяся в литературу, где царил разум, с тем, чтобы подчинить своим целям логику, идеи, факты, рассуждения, все орудия интеллектуальной культуры.
Из такого понимание религии вытекали два важных последствия.
Раз религия сведена к чувству, как началу существенно отличному от познания, абсолютному и первичному, у ней уже не может быть никакой тяжбы с наукой. Наука и религия говорят отныне совершенно различными языками: они могут развиваться беспредельно, никогда не рискуя столкнуться между собой.
С другой стороны, чувство должно совершенно иначе относиться к положительным религиям, чем разум. Разум стремится засушить религию, очистить ее от всего того, что опирается исключительно на воображение и чувство, свести ее к небольшому количеству идей, которые можно методически оправдать, исходя из наиболее достоверных результатов научного и философского исследования. Отсюда. деизм, этот тощий суррогат религий во вкусе философов рационалистов.
Но чувству присущи иные потребности, иные ресурсы, иные дерзания. И если оно первично в такой же и, быть может, еще в большей степени, чем разум, то почему же оно должно ограничить свои проявление формулами, одобренными наукой? Сердце. по самой природе своей есть творец: жизнь, переполняющая его, изливается в образах, в ассоциациях идей, мифах и поэмах. Сделанное средоточием религии и провозглашенное автономным, чувство не могло удовольствоваться тем наследием рационалистического деизма, в котором Руссо видел его собственное подлинное выражение. Гений не может удовлетвориться повторением готовых фраз. Неорганическое вещество в недрах живого организма или уничтожается, или преобразуется таким образом, что само становится живым. То же самое можно сказать и о чувстве, как понимал его Руссо: оно должно заместить своими живыми созданиями застывшие формулы философов. Но этого мало: очевидно, чувство, воцарившись в области религии, не сохранит по отношению к традиционным формам и символам, столь отличным в своем богатстве от философских понятий, той систематической враждебности, к которой пришли рационалисты. Формы эти говорят сердцу н воображению; из потребностей сердца и воображение они как раз и возникли. Каким же образом сердце может отбросить их, не испытав их силы? Признаюсь вам, говорит савойский викарий, что святость Евангелия есть нечто такое, что говорит непосредственно моему сердцу, и мне было бы даже жаль, если бы можно было найти для его истин какое — либо ясное доказательство. Взгляните на книги философов со всею их помпою: как они ничтожны рядом с Евангелием. Вы указываете мне на Сократа, его мудрость, его высокий дух. Какое расстояние между ним и сыном Марии? Если Сократ жил и умер, как мудрец, Иисус жил и умер, как Бог.
Дело Руссо не только в области религии, но также в области политики, морали и воспитания, состояло не в том, чтобы указать конечный пункт, а в том, чтобы наметить пункт отправления. Из идей, вдохновлявших его, возникла впоследствии религиозная реставрация.
Автор „Génie de Christianisme“ является свидетелем и глашатаем этой реставрации по преимуществу. Опираясь на принцип Руссо, на „самодержавие чувства“, Шатобриан включает в индивидуальную и социальную жизнь не только расплывчатые абстракции, так называемой, естественной религии, но также догматы, обряды, традиции католицизма во всей их определенности и конкретности. Он был далек от мысли, что все эти частности надо считать суетными придатками веры, так как они не могут быть выведены из принципов чистого разума; с его точки зрения, всякая деталь внешних проявлений религии, не в меньшей степени, чем ее моральное содержание, служит доказательством ее божественного происхождения, ибо всякая такая деталь поражает воображение и сердце, очаровывает, волнует, утешает, смягчает, укрепляет, вдохновляет душу человеческую. Нисходить от следствия к причине, вот та дорога, которую мы должны избрать в настоящее время, говорит он; следует доказывать не то, что христианство прекрасно, так как оно исходить от Бога, а то, что христианство исходит от Бога, так как оно прекрасно. Поэзия колоколов есть аргумент более сильный, чем силлогизм, ибо она чувствуется и переживается, тогда как силлогизм оставляет нас равнодушными.
