Античный город - Елизаров Евгений Дмитриевич (библиотека электронных книг .TXT) 📗

Все эти люди формально обладали правами римских граждан, участвовали в выборах магистратов, в народных собраниях (никаких собственных политических интересов они, правда, не имели и обычно голосовали за кого скажут); не имели они и никакой собственности. Этот слой жил за счёт подачек богатых граждан, становясь клиентами и поддерживая их кандидатов на выборах, выполняя какие-то мелкие услуги, наконец, просто за счёт государственных раздач. В I веке до н. э. их содержание взяла на себя римская казна: по закону Кассия, изданному в 73 г. до н. э., каждому из пролетариев полагалось 5 модиев зерна в месяц (примерно 1,5 кг в сутки). В 50—40 до н. э. в Риме регулярно получали бесплатный хлеб до 300 тысяч человек; все они были занесены в особые списки, и было бы прямым нарушением римского закона хоть в чём-то обделить этих нахлебников.

Меж тем не обделить их было трудно, ибо претензии этой категории граждан достигали того, что они начинали требовать от своего государства не только бесплатного хлеба, но и дармовой выпивки. История оставила нам память о том, что сам Август был вынужден напоминать волнующейся толпе, что в акведуках Агриппы есть достаточно свежей и чистой воды, и все желающие могут удовлетворить свою жажду без всякой платы. [213] При всём сочувствии к несчастным, здесь наши симпатии всецело на стороне Августа, ибо стоит только представить трехсоттысячную толпу, имеющую доступ к бесплатной выпивке… Словом формируется паразитический слой люмпен-пролетариев, который рабовладельческое общество Рима содержало за счёт труда рабов и финансового ограбления провинций.

Когда Гай Гракх на втором году своего трибуната предложил предоставить всем союзникам Рима всю полноту прав гражданина, это начинание встретило абсолютное неприятие. И римский Сенат, и всадники, и (в особенности!) римский плебс, как городской, так и сельский, единым фронтом выступили против этого закона. Позиция первых, как кажется, естественна и понятна, а что касается социальных низов, то, на первый взгляд, здесь есть некоторое противоречие, ибо почему-то хочется верить, что между обездоленными всегда существует взаимопонимание и единство. Однако именно в поведении социальных низов и обнаруживается подлинная закономерность.

Высказывается мнение, что римский плебс не хотел делиться правом на дармовое снабжение хлебом. Но, думается, дело здесь не только в этом. Толпа не сильна в экономических расчётах. Всё то, что даётся ей, воспринимается ею как неотъемлемое право, любое посягательство на которое является верхом святотатства и заслуживает самой суровой кары. Поэтому едва ли многие связывали расширение прав римского гражданина с возможностью прекращения бесплатных раздач. Но вот что действительно неприемлемо ей – так это расстаться с гордым ощущением того, что пусть она и формирует собой низшую ступень социальной иерархии Рима, но это всё-таки низшая ступень некоей элиты. Полноправные граждане великого государства, они могли остаться свободными только в том случае, если сохраняется дефицит прав у других, ибо свобода римского гражданина – это, как уже говорилось в гл. 7, не что иное, как сумма несвобод всех тех, кто был покорён их городом.

Кстати, в этом единодушии гражданам римского государства часто не уступали даже рабы. Существует легенда, относящаяся ко времени первого принципата. Один из римских городов был осаждён варварами; защищавший его гарнизон погиб во время вылазки, в городе остались только женщины, дети и рабы. В это время вражеские катапульты забрасывали город посланиями, в которых говорилось, что если этот город падёт, женщины и дети станут добычей последних, которые смогут сделать с ними всё, что захотят. Но на краю гибели рабы потребовали оружия, чтобы защитить город. Оружие было выдано, и они победили, а после победы сложили в центре города из него большую пирамиду. Когда их спросили, почему они поступили так, рабы ответили: «Лучше быть рабами Рима, чем свободными в мире варваров».

Нужно ли говорить, что этими людьми двигало не одно только чувство глубокой благодарности к своей новой приютившей их родине? Легенды способны многое преувеличивать, здесь же, скорее всего, был прямой расчёт, что выгоднее – свести былые счёты или сохранить существующее положение, и, вероятно, этот расчёт показал, что куда выгоднее второе.

А впрочем, – мы ещё скажем об этом, – некоторую долю экзальтации, наверное, тоже нельзя было сбрасывать со счётов (да ведь и в случае победного штурма их ожидало отнюдь не освобождение). Мы, конечно, знаем, что Рим отличался крайней бесчеловечностью обращения со своими невольниками, но знаем и другое – освобождение рабов было сравнительно лёгким делом в этом городе: ещё победитель Карфагена, Сципион Эмилиан Африканский Младший (185—129 до н. э.) презрительно попрекал бушующую на форуме толпу тем, что он совсем недавно привёз её в Рим в цепях. Так что этот огромный город показывал нам образцы не одной только жестокости, но и доступного тому времени гуманизма (мы уже приводили здесь выписки из писем Сенеки, свидетельство Тацита о реакции народа на осуждение рабов, не предотвративших убийство Луция Педания Секунда), поэтому равнять всех римлян под одну гребёнку, конечно же, нельзя. К тому же не будем забывать, что и сообщество рабов тоже далеко не однородно, и многие из них – как ни парадоксально – были совершенно искренне заинтересованы в сохранении самого института рабства и честно служили ему. Словом, и этим людям доставалось что-то своё от эксплуатации завоёванных Римом земель.

Отсюда неудивительно, что политически бесправная масса провинциального населения, которая подвергалась жестокой и беззастенчивой эксплуатации со стороны римлян всех состояний, отвечала открытой ненавистью самому понятию Рима. Насколько велико было озлобление в провинциях против римлян, показывает такой факт: во время войны Рима с понтийским царём Митридатом местные жители провинции Азия в один день уничтожили 80 тысяч римлян, живших в малоазийских городах. Надо думать, что только одним днём дело не кончилось (не случайно другие источники говорят о 150 тысячах убитых), как надо думать и то, что среди растерзанных были и женщины, и дети… Во все времена уничтожение ненавистных символов вершилось убийством не только виновных.

§ 2. Свобода и правоспособность

Дело усугубляется тем, что долгое время римская провинция фактически не знает закона, властвующего в метрополии; поначалу она получает от победителя лишь его усечённый суррогат – так называемый lex provincialis, которым определялись её границы, административное деление и лишь некоторые сохраняющиеся за ней права. Каждая провинция поручалась римскому проконсулу или пропретору, которым вменялось в обязанность комплектовать и содержать войска, собирать налоги и через издаваемые эдикты осуществлять законную власть. Каждому наместнику был положен свой штат легатов (его формировал Сенат), свои воинские контингенты и, конечно же, масса жадных до наживы чиновников. Слабая связь с центральной властью и одновременно постоянная необходимость принятия оперативных управленческих решений делала римского наместника практически неограниченным диктатором, явочные права которого могли простираться вплоть до объявления войны правителям сопредельных с провинцией государств.

Но дело не объясняется ни слабой связью с метрополией, ни жадностью наместников, ни даже общей корыстью всех римских сословий, согласно «гревших руки» на ограблении захваченных оружием территорий. Все гораздо глубже, ибо здесь инстинкт наживы смыкается ещё и с древними представлениями человека о свободе. Повторимся: её идеал и здесь (в Республике и даже ранней Империи) не слишком отличается от греческого, иными словами, само представление о свободе существует только благодаря существованию противостоящей ей стихии неволи. Вернее сказать, свобода и здесь осознается как неотъемлемое право вершить свой суд над окружением; возможность же суда есть только там, где сохраняется утверждённое силой неравенство. Правда, в Риме это противопоставление не столько жёстко и контрастно, ибо свободе уже не противополагается одно только рабство; смысл этого многосложного понятия обогащается многими полутонами, и полное его определение вбирает в себя все промежуточные степени правосостояний всех категорий граждан. Поэтому институт рабства – при том, что относительные масштабы рабовладения на закате Республики, как кажется, значительно превосходят греческие – уже не оказывает решающего влияния на формирование представлений о правах и свободах римского гражданина. Так, сегодня существование обычных тюрем для уголовных преступников в общем-то мало сказывается на определении существа гражданских свобод.