Заблуждающийся разум? Многообразие вненаучного знания - Коллектив авторов (читать книги онлайн бесплатно полные версии txt) 📗
Все это свидетельствует о том, что к философским утверждениям понятие истины неприменимо. Истинностная оценка имеет смысл лишь для интерсубъективно проверяемых и общезначимых описаний. Философские утверждения таковыми не являются. Следовательно, они не могут оцениваться как истинные или ложные.
В конце концов этот вывод является непосредственным следствием простого, очевидного, но, как мне представляется, решающего аргумента. Эмпирически констатируемый плюрализм философских систем, направлений, концепций неопровержимо свидетельствует о том, что философские утверждения не находятся в истинностном отношении к миру. Если бы в сфере философии речь могла идти об истине, то плюрализм был бы невозможен: давным-давно была бы выделена истинная система философии — философская парадигма, которая объединила бы вокруг себя подавляющее большинство философов всех стран, и развитие философии пошло бы точно так же, как происходило развитие конкретных наук. Но этого до сих пор не произошло.
Более того, именно в XX в. — веке громадных успехов науки и экспансии ее во все сферы человеческой деятельности — резко возросло и разнообразие философских систем и направлений. Более ста лет назад, в 1886 г., Ф. Энгельс писал: «…это понимание (Марксово понимание истории. — А. Н.) наносит философии смертельный удар в области истории точно так же, как диалектическое понимание природы делает ненужной и невозможной всякую натурфилософию. Теперь задача в той и в другой области заключается не в том, чтобы придумывать связи из головы, а в том, чтобы открывать их в самих фактах. За философией, изгнанной из природы и из истории, остается, таким образом, еще только царство чистой мысли, поскольку оно еще остается: ученее о законах самого процесса мышления, логика и диалектика» [188]. Здесь совершенно верно замечено, что, как только некоторая область исследования начинает пользоваться научными методами и оказывается способной устанавливать истину, философским спекуляциям в этой области приходит конец.
Однако в своих размышлениях о судьбах философии Энгельс, по-видимому, неявно принял позитивистскую точку зрения О. Конта — его закон трех стадий интеллектуального развития человечества: за теологической следует метафизическая стадия, которая, в свою очередь, сменяется позитивной, или научной, стадией. Вероятно, Энгельс полагал, что философия уже умирает, теснимая со всех сторон наукой, и создание материалистического понимания истории нанесло ей последний, «смертельный» удар. Но философия, как известно, не умерла, и, несмотря на громадные успехи науки и чудовищное давление идеологической и политической пропаганды, загнавшее философию в самый темный угол общественной культуры, наш век дал философии больше, чем любое из предшествующих столетий. А что будет в следующем, XXI веке, который, быть может, окажется более благоприятным для работы философов и для философии?!
Растущее разнообразие философских систем и концепций — решающий аргумент в пользу тезиса о том, что понятие истины к философии неприменимо. Мы можем говорить о приемлемости, о полезности, об убедительности философских утверждений, но не об их истинности. Добавив это соображение к тем, которые были высказаны в § 1, мы получаем достаточно серьезное основание для нашего главного вывода: философия принципиально отлична от науки.
Особенности философского творчества
Этот вывод можно подкрепить анализом некоторых особенностей процесса философского творчества, которые существенно отличают его от творчества ученого. Вместе с тем, такой анализ может оказаться полезным и для самопознания философии.
Первичная и вторичная работа. По-видимому, многие из нас, посмотрев на длинный список работ, написанных и опубликованных за 10–20—30 лет деятельности в области философии, с огорчением обнаружат, как мало в этом списке статей, тем более — книг, которые были написаны на новую для нас тему, написаны под влиянием внутреннего интереса, в которые была вложена частичка ума и сердца, и как много статей, написанных на заказ, на давно известную и основательно надоевшую тему, на чужой вкус и стандарт. Работы первого рода можно назвать «первичными», или, если угодно, «творческими»; работы иного рода — «вторичными». Соотношение первичных и вторичных работ в деятельности разных философов будет, конечно, различным, однако лишь очень немногие из нар могут похвалиться тем, что никогда не писали вторичных работ.
С большой долей уверенности можно предположить, что философ любит свою профессию, ему нравится размышлять над мировоззренческими проблемами, сплетать логические сети абстракций. И когда его увлекает некоторый вопрос, над решением которого он бьется недели, месяцы, иногда — годы, то только устойчивый интерес, искреннее внутреннее побуждение способны заставить его неотступно — в учреждении и дома, днем и вечером, на улице и в метро, даже на рыбалке — думать, размышлять, искать решение. И в найденном, наконец, решении выражаются особенности его интеллекта, мировосприятия, его личности. Сам же этот процесс — поиски, разочарования, находки— доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение (сродни тому восторгу, который испытал Пушкин, закончив «Бориса Годунова»), Таким образом, мы можем сказать: первичная, или творческая, работа есть работа, совершаемая свободно под влиянием внутреннего интереса над новой для автора темой или проблемой, результат которой выражает взгляды, идеи, вкусы автора, которая, наконец, доставляет удовольствие.
Вторичная работа побуждается не внутренним личным интересом, а внешними обстоятельствами. Действительно, часто мы пишем не потому, что нам интересно было размышлять над некоторой проблемой или овладевать новой для нас темой, не потому, что в душе выросло непреодолимое желание высказаться, а потому, что это требуется, скажем, планом, что есть надежда на получение гонорара, что нужно защитить диссертацию и необходимы какие-то публикации. Ясно, что такая работа над уже известной или неинтересной для нас темой не может доставить большого удовольствия и чаще всего оказывается утомительным, скучным занятием. Ясно также, что возможности творческого самовыражения здесь сильно ограничены как необходимостью сообразоваться с внешними требованиями, так и внутренним отвращением, да самовыражение и не является целью такой работы.
Легко заметить, что различие между первичной и вторичной работой в значительной мере субъективно: первичное для меня может быть вторичным для другого. Это различие, кроме того, не является четким: в любой статье могут быть элементы как первичной, так и вторичной работы; работа, начатая как вторичная, может вызвать искренний интерес и превратиться в первичную и т. п. Наконец, это различие почти ничего не говорит об общественной ценности работы: первичная для меня работа вполне может оказаться тривиальной пустышкой для философского сообщества. Зачем же в таком случае нам нужно это туманное различие?
С одной стороны, чтобы указать на засоренность нашей философской литературы ремесленными поделками, изготовление и чтение которых ничего не дает ни уму, ни сердцу как автора, так и читателя. С другой стороны, можно утверждать: только первичная, творческая работа вносит реальный вклад в философию, ибо только такая работа может оказаться новаторской не для одного автора, но и для философии в целом. У вторичной работы такой возможности заведомо нет.
Конечно, можно неплохо прожить, занимаясь всю жизнь только вторичной работой, т. е. переписывая, повторяя, комментируя то, что было придумано другими. Причем даже этот тяжелый труд имеет свои маленькие радости. Однако если вы — философ, если вас действительно интересуют философские проблемы, если вам есть что сказать, то вы хотя бы иногда будете испытывать почти непреодолимое желание написать первичную работу. Когда такое желание пропадает безвозвратно, это знак того, что философ в вас умер.
В дальнейшем мы будем говорить только о первичной работе.
