Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса) - Грузман Генрих Густавович (бесплатная регистрация книга txt) 📗
Однако Шестов не был бы духовным деятелем еврейской формации («иудеем», как говорит Бердяев), если бы свое глубокомыслие обосновывал только натурфилософским гнозисом гениальных греков и не обратился бы к еврейской кладовой мудрости — к Торе. Шестов берет самый известный эпизод Торы — акт грехопадения первочеловека Адама, — но преподносит вовсе неизвестную его интерпретацию: "Мы помним, что все, истолковавшие сказание о грехопадении, понимали грех нашего праотца как ослушание: Адам захотел себе «свободы», отказался повиноваться. На самом деле произошло обратное: вкусив от плодов познания, человек утратил свободу, с которой он вышел из рук Творца, и стал данником и рабом «вечных истин». Итак, грехом Адама Шестов считает посягательство на познание добра и зла, только на приобретение разума — «запретно плода», и во вкушении запретного плода с древа познания сказывается бунт
Адама против воли Бога; грешный Адам — это отравленное познанием существо. Однако Адам в известной мере аллегорическое создание, а живыми грешниками, вкусившими с древа познания, являются эллинские мудрецы: изгнанный из Эдема Адам поселился у подножия Олимпа. Шестов пишет: «для эллинов плоды с дерева познания были источником философии для всех будущих времен и вместе с тем освобождающим началом, для Писания — они были началом рабства и знаменовали собой падение человека». Это раздолье запретного познания, царство разума и простор философских истин Шестов опосредует термином «Афины» и доказывает, что под знаком Афин выстроено величественное здание христианской цивилизации, что современная наука, философия, экономика и демократия демоса не что иное, как афиноиды: «Так или иначе, после Сократа лучшие представители мыслящего человечества не могут не отождествлять истины с плодами от дерева познания добра и зла… Все это наследство Сократа. Все убеждены, что мысль до тех пор не вправе остановиться, пока она не наткнется на необходимость, полагающую конец всякой пытливости и всяким дальнейшим исканиям. И вместе с тем никто не сомневается, что мысль, добравшись до необходимых связей явлений, этим самым осуществляет последнюю и высшую задачу философии» (2001, с. с. 250, 268, 114).
Антиподом Афинам выставляется Иерусалим, данный Шестовым как столица и эмблема веры — полного противовеса и противоположности разума, а в философской плоскости антитезой умозрению (умному зрению посредством разума) философии становится откровение, озарение и вдохновение. Для веры Шестов использует патетическую тональность, что в свое время дало повод Бердяеву заявить, что Шестов более силен в отрицательном знании, чем утвердительном, что подтверждают слова Шестова: «… откровенная истина имеет своим источником веру, которая не укладывается в плоскость разумного понимания. Вера не только не может, она не хочет превратиться в знание. Смысл и таинственное содержание веры, о которой рассказывается в Св. Писании, в том, что она непостижимым образом освобождает человека из тисков знания и что знание, связанное с падением человека, может быть преодолено только верой»; далее следует разъяснение, «что вера Св. Писания не имеет ничего общего с верой, как это слово понимали греки и как мы его понимаем теперь. Вера не есть доверие к наставнику, родителям, начальнику, сведущему врачу и т. д. , которое и в самом деле есть только суррогат знания, знание в кредит, знание, еще не обеспеченное доказательствами…, что вера есть непостижимая творческая сила, великий, величайший, ни с чем не сравнимый дар» (2001, с. с. 260, 266).
Творческие помыслы Шестова направлены на получение аналитической очевидности несовместимости Афин и Иерусалима, где проявилось бы превосходство последнего и где антагонизм веры и разума казался бы разумеющимся основанием. Шестов проповедует: "Бог философов — будет ли он началом материальным или идеальным — несет с собой торжество принуждения, грубой силы. Оттого умозрение всегда так упорно отстаивало всеобщность и необходимость своих истин. Истина никого не минует, от истины никто не спасется: это, и только это соблазняло философов… В «пределах разума» поэтому можно создать науку, высокую мораль, даже религию, но чтобы обрести Бога, нужно вырваться из чар разума с его физическими и моральными принуждениями и пойти к иному источнику.
В Писании он называется загадочным словом «верой», тем измерением мышления, при котором истина радостно и безболезненно отдается в вечное и бесконтрольное распоряжение Творца: да будет воля Твоя" (2001, с. 22-23). Такой максимализм Шестова вызывал наибольшие нарекания в русской духовной среде, однако при этом не было понято, что крестовый поход против Афин Шестов ориентировал прежде всего против гносеологических основ западной концепции человека, ибо вся многосложная конструкция верховенства разума в условиях философской реальности осадилась в учение человека как члена человечества, ставшее воистину наибольшим афиноидом, а главные истины современного миропорядка, — в частности, общечеловеческие ценности, права человека, свобода совести и прочая, — сформированы исключительно посредством разума, знаний, законов, науки; что громовое "нет" Шестова в отношении диктата разума или, что равнозначно, западной концепции человека, есть неслышимое, но угадываемое "да" русской концепции. Тонко чувствующий Шестова, А. М. Лазарев аннотирует его основную мысль: «Ибо разум сам по себе господин, он автономен и, раз призванный, уже ничем из своей власти не поступится, и потому согласование с ним кончается подчинением ему. Да и как иначе, когда работу согласования ведет он же, разум, он — сторона, он же и судья» (1993, с. 107). В безудержно порицаемой им европейской классической философии, — любимого дитяти верховенствующего разума, — Шестов, однако, обособляет и со свойственной ему эмоциональной невыдержанностью возносит имя датского теолога Серена Кьеркегора, который представил христианскому самомнению одухотворенную еврейскую веру и прославил еврейского патриарха Авраама. Шестов расширяет Кьеркегора: «У Авраама его вера была новым, дотоле неизвестным миру измерением мышления, не вмещающимся в плоскость обыденного сознания и взрывающим все „принудительные истины“, подсказываемые нам нашим „опытом“ и нашим разумением» (2001, с. 314).
Итак, еврейский праотец Авраам как эмблема веры и откровение как дух иудейских пророков в совокупности образуют главные слагаемые сущности Иерусалима, которую Л. Шестов вносит в храм русской духовной философии в качестве своего еврейского взноса или, если угодно, еврейской жертвы на алтарь Человеческой Личности — культа русского духостояния. Такой же дарованной ценностью выглядит суждение Шестова, которое можно квалифицировать как еврейский взгляд на мир:
«Если сравнить наши знания с знаниями древних, мы окажемся великими мудрецами. Но к загадке о вечной справедливости мы так же мало подошли, как и первый человек, как и убийца Каин. Прогресс, цивилизация, все завоевания человеческого ума в эту область не принесли ничего нового. Как наши праотцы, так и мы, с испугом и недоумением останавливаемся при виде уродства, болезни, безумия, нищеты, старости, смерти. Все, что могли сделать до сих пор мудрецы, — это обратить земные ужасы в проблему: может быть, говорят нам, все страшное есть только страшное на вид, и в конце тяжелого пути нас ждет нечто новое. Может быть! Но современный образованный человек, имеющий доступ к мудрости 40 веков исторической жизни человечества, знает об этом не больше, чем древний певец, за свой страх решавший мировые проблемы. Мы, дети угасающей цивилизации, мы, старики от рождения, в этом смысле так же молоды, как и первый человек» (2001, с. 365-366).
Из этого самобытного «еврейского взгляда» А. Лазарев выводит своеобразие Шестова: "… Шестов и теперь не против разума и не против этики в их сфере, пока он не становится на место Бога… Философский идеализм видит в сверхиндивидуальном и общеобязательном, которое открывается в логике, в этике, путь к Богу, видит Самое Божество. (Сноска. Положение, при котором разум, логика, этика, в общем человечество, занимает пьедестал Бога, в русской философии называется человекобожием, и относится к наиболее порицаемым русским воззрением положениям христианства, отполированным европейской философией в культ коллективного, только «сверхиндивидуального», состояния. Из самых непримиримых противников религии человекобожия в русской духовной школе Шестов отличается своим историческим кругозором и видит зачатки этой эпидемии в дерзком поступке Адама, осмелившемся ослушаться Бога, тогда как менее распространенное мнение выражает его большой друг о. С. Н. Булгаков: «Полное и возможно законченное выражение идее человекобожия, религии человечества, дал именно Фейербах» (1993, т. II, с. 169). Так что в своем ратоборстве против диктатуры разума Шестов выступает не идеалистом, а идеологом, выражая общепринятую точку зрения. ) Но у Шестова зреет мысль, что сверхиндивидуальное заграждает путь к Богу" (1993, с. 106). Следовательно, протестантизм Шестова заключается в отвержении монополии разума и в этом его заслуга, а его ошибка в том, что в ответ он утверждает монополию веры, и в максимализме состоит самое емкое творческое качество Шестова-духовника. Но ошибки гениев — это гениальные ошибки, и максимализм Шестова, как гениальная ошибка, несет полезную информацию. Я снова повторяю, что на заре человечества Бог выступил с заветом: «И сказал бог: вот знамение завета, который Я поставлю между Мною и между вами, и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда: Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке» (Быт. 9:12-14). «Радуга в облаке» есть закон всеобщей связи, который деградировали в своей диалектике древние эллины и фальсифицировали в своей диалектике гегельянцы. Шестов страстно протестует против искажений величайшего еврейского закона, но не доходит до глубинной сути еврейской радуги, которая запрещает максимализм и монополизм в любой форме, ибо не должно быть ни абсолютно первичного, ни абсолютно вторичного (еврейский пророк как посредник между Богом и народом есть нагляднейший пример закона радуги). Гениальность Шестова в том, что своим максимализмом он направляет мысль к еврейскому закону радуги в облаке.
