Онтология взрыва - Футымский Игорь (полная версия книги .txt) 📗
Но что значит: свободный стиль? За какими границами, например, начинался тот геометрический прорыв, который неизменно должен был вызвать багровение Хрущева и неотложный вызов бульдозеров? Как определяли это коммунистические лидеры, которые, какими бы невеждами ни оставались в нашей памяти, а были все-таки лидерами. Да все с помощью своего чутья, что и есть эстетический уровень отношения к реальности. Они составляли особую касту, внутри которой была особенно, экстремально развита интуиция в отношении всего, что могло угрожать генеральной идее, обеспечивавшей их лидерство.
Интересный вопрос: почему Советский Союз с самого своего основания стал самым надежным пристанищем классической европейской культуры из всех, которые возможно только себе представить? Да потому что на культурных пространствах великой пролетарской страны трудно было отыскать место для искусства, выходящего за пределы наивной и без особых интеллектуальных усилий доступной классической эстетики. Поэтому джаз и рок в своем эстетически атакующем режиме в этой стране были персонами нон грата (можно, например, вспомнить историю с "Beatles", которая закончилась забавной песенкой "Back in USSR"). Поэтому даже о своих Малевиче и Кандинском в этой стране активно заговорили только тогда, когда дух классовой борьбы в ней сильно выветрился; тогда же массовыми тиражами в стране так и не состоявшегося коммунизма начали выходить и книги Анри Перрюшо.
Классическое искусство эстетически поддерживало (в сущности содержало) коммунистическую идею, и потому на правах "крыши" на подконтрольной этой идее территории пользовалось неограниченной монополией. И это лишь отчасти потому, что наивность классического искусства соответствовала эстетической наивности вождей и народа страны-экспортера мировой пролетарской революции. Главной причиной монопольных прав классического искусства, имевших в этой стране добротное политическое обеспечение, было то, что наивный дух этого искусства эстетически соответствовал наивному духу классовой идеи Маркса, а тем более, духу классической метафизики, на рациональных основаниях которой эта идея и была построена.
Эстетические и рациональные основания нашего мышления - это, по сути дела, одно и то же (геометрически одно и то же), потому что как те, так и другие сводятся к в меньшей или большей степени освоенному нами слою рациональностей. Когда в Европе позапрошлого века новые, неклассические рациональность и эстетика постепенно стали стимулировать друг друга, на этой территории естественно начала выветриваться рациональная (она же эстетическая) почва для марксовой классовой идеи. Поэтому ростки последней оказались на западных территориях тщедушными и нежизнеспособными. Те же семена этой идеи, которые оказались занесенными на восточные территории, попали на еще не тронутые эстетическими переменами (читай антикоммунистическими ядохимикатами), а потому благоприятные для себя почвы.
Большевистское социальное упрощение мира оказалось настолько же поддержано наивной эстетикой классического искусства неожиданно для самого этого искусства, как в свое время библейское упрощение миропорядка было поддержано аристотелевскими упрощенными физикой и метафизикой неожиданно для последних. Политическая интуиция подсказывала святой католической церкви безжалостно искоренять с помощью костра, дыбы и испанского сапога все отклонения от ортодоксального аристотелизма. (Одну из самых впечатляющих картин безысходной интеллектуальной диктатуры церкви, и вообще, антиинтеллектуальной атмосферы, царивших в Европе Позднего Средневековья, можно найти в известном романе М. Юрсенар.) Точно так же интуиция лидеров диктатуры пролетариата вполне разумно (как это видно из геометрических соображений) подсказывала им каленым железом выжигать саму возможность интеллектуальной инфекции, которую могло бы разнести неклассическое искусство.
Существует только одна, причем очень немногочисленная каста, которая обладает еще более острым ситуативным зрением, чем каста лидеров. Члены этой касты никогда не жмут друг другу руки и слышат друг друга только издалека потому что они слишком растворены во времени для того, чтобы организовать рабочую встречу без галстуков или на охоте. Вряд ли на столетие выпадает более, чем один из этой касты. Эта каста - каста пророков.
В рамках корпускулярного мышления пророки - загадочный и противоречивый объект: с одной стороны, трудно отрицать многочисленные свидетельства о них (тем более, оставляемые ими самими), а с другой стороны, старая метафизика в своем онтологическом ядре не оставляет для них места среди нас, не приняв специальных для этого случая мистифицирующих допущений. Для континуумального же мира пророки - вполне легитимный геометрический объект, разрешенный всей мощью его полиметрического законодательства. Геометрия континуумального мира создает пророков в особые времена специально для того, чтобы выделить им место в своих междуметрических коридорах. Она позволяет им заглянуть в расположенные вдоль этих коридоров двери новых миров, но в оплату за это приковывает их к этим дверям. Она так и оставляет их в междумировых проемах, и по их телам мы рано или поздно устремляемся в спасительные для нас новые миры - нам только нужно посмотреть себе под ноги, и мы увидим их.
Сейчас у нас под ногами лежит Ницше. Это ему было позволено сказать, что Бог умер - точнее, этот неистовый полунемец-полуполяк был послан объявить это. Это он увидел сегодняшнего бога - виртуальный континуум, в котором ницшевский идеал власти может быть реализован каждым из нас над своим собственным миром. Это он увидел новую геометрию Универсума, в которой размножение миров может быть поставлено на промышленную ногу где-нибудь в Силиконовой долине. (Правда, сетевая жизнь снова объединяет хотя и в новый, но в сравнительно общий мир, но доступ к кнопкам, к кнопкам, с помощью которых, например, создан мир этой книги, получает в принципе каждый.)
Кажется, теперь анаграммы Ницше становятся понятными для нас, и уже пора начинать стыдиться, как мы не рассмотрели тех простых вещей, на которые он нам показывал. Впрочем, зато теперь, зная это, мы можем обращаться к зрению этого пророка, чтобы попытаться понять, какой длины путь нам все-таки осталось пройти, чтобы закончить наш Исход.
Для чего нам нужно знать это? Может быть, кстати, и не так уж нужно? Может быть. Ведь это дело вкуса - идти, зная, куда идешь, или не зная. Многим хватает и поводыря. Но уж по крайней мере поводырей-то должна интересовать география ориентиров.
Довольно-таки, как мы знаем, неблагодарную и через очень непродолжительные промежутки времени сильно роптавшую толпу тысяч Израилевых в земли обетованные кроме непрекращающихся подарков и милостей божьих вел ортодокс Моисей с довольно идеологически неустойчивыми помощниками. Для Моисея Исход - это был не просто путь, как для тех, кто следовал за ним, а постоянный душевный труд, строительство внутри себя и таким образом узнавание мира, в котором рано или поздно придется обосноваться всем, кого он поднял в Египте. Моисей постепенно узнавал несократимую дистанцию этого пути из того, что этот мир открывался перед ним после актов Откровений, и он начинал видеть его. Одним словом, видеть цель, к которой ты идешь, - это стоит некоторых небесполезных усилий, а потому заслуживает какой-то цены.
Откровения Ницше, давшие удивительно точную геометрическую распечатку изменений, которым должен подвергнуться человек в новом мире, скорее всего могут оказать нам незаменимую услугу. А именно: они, похоже, могут показать нам конечный пункт нашего исхода - сетевой мир. Человек сетевого мира - это человек, для которого реализован ницшевский идеал власти, поэтому, в сущности, это сверхчеловек Ницше. Сеть, правда, - это уже связь. Но вряд ли Ницше полагал, что человек может быть свободным от связей. Власть - это не свобода от связей, а скорее другая геометрия их. Да кроме того, жизненный мир устойчив только тогда, когда обладает стабильной геометрией связей.
