Экология разума (Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии) - Бейтсон Грегори
Напротив, верхняя половина картины спокойна. Эффект прекрасно сбалансированных женских фигур с приношениями на головах настолько успокаивает, что с первого взгляда кажется, что мужчины с музыкальными инструментами должны сидеть. (Они движутся с процессией.)
Но эта композиционная структура противоположна обычной для Востока. Мы ожидаем, что нижняя часть картины будет более устойчивой и мы увидим действие и движение в верхней части (если вообще его увидим).
(4) На этой стадии уместно рассмотреть картину как сексуальный каламбур. В этой связи внутренние свидетельства сексуальных отсылок по меньшей мере настолько же правдоподобны, как и в случае фигуры из Тангароа (Таngаrоа), которую обсуждал Лич. Все, что нужно сделать, - это привести ум в нужное состояние, и вы увидите огромный фаллический объект (кремационную башню) с двумя головами слонов у основания. Этот объект должен пройти через узкий вход в спокойный внутренний двор и оттуда еще дальше и еще выше через еще более узкий проход. Вокруг основания фаллического объекта мы видим турбулентную массу человечков, как будто бы:
Повинуясь лишь природе,
В страшный бой пошел наш взвод.
Авангард кричал: "Отходим!"
Арьергард кричал: "Вперед!"
Если вы находитесь в таком состоянии ума, то найдете, что поэма Маколея о том, как Гораций удержал мост, не менее сексуальна, чем данная картина [2]. Игра в сексуальную интерпретацию легка, если вы хотите в нее играть. Нет сомнений, что змея на дереве в левой части картины также может быть вплетена в сексуальную интригу.
Однако возможно, что гипотеза двойственности предмета нечто добавляет к нашему пониманию произведения искусства: картина изображает как начало кремационной процессии, так и фаллос с вагиной. При небольшом усилии воображения мы можем также увидеть картину как символическую репрезентацию балийской социальной организации, при которой гладкие отношения этикета и любезности метафорически покрывают турбулентность страстей. И, конечно, "Гораций" - это вполне очевидный идеализированный миф об имперской Англии девятнадцатого века.
Вероятно, ошибочно думать, что сновидения, мифы и искусство имеют какой-то другой предмет, кроме отношений. Как отмечалось ранее, сновидение метафорично и не относится специально к relata, упоминаемым в нем. При традиционном толковании сновидений на место набора relata из сновидения ставится другой набор, часто сексуальный. Однако вероятно, что этим мы только создаем другое сновидение. Нет совершенно никаких причин предполагать a priori, что сексуальные relata являются чем-то более первичным или базовым, чем любой другой набор.
В общем, художники очень неохотно принимают интерпретации такого рода, и похоже, что их возражения не связаны с сексуальным характером интерпретации. Скорее кажется, что жесткая фокусировка на каком-то одном наборе relata разрушает для художника более глубокое значение его работы. Если бы картина была только о сексе или только о социальной организации, она была бы тривиальной. Она нетривиальна и глубока именно потому, что она и о сексе, и о социальной организации, и о кремации, и о прочих вещах. Другими словами, она только об отношениях, но не о каких-то любых идентифицируемых relata.
(5) Теперь уместно спросить, как художник справился с идентификацией предмета своей картины. Сперва отметим, что кремационная башня, занимающая почти треть картины,
2 Речь идет о поэме Томаса Маколея (Thomas Babington Macaulay, 18001859) "Lays of ancient Rome, Horatius". Приведенный отрывок в оригинале выглядит так: Was none who would be foremost/ To lead such dire attack/ But those behind cried "Forward!"/ And those before cried "Back!" - Примеч. переводчика.
почти невидима. Она не выступает из фона, как следовало бы, если бы художник хотел недвусмысленно заявить: "Это - кремация". Также стоит отметить, что гроб - ожидаемая фокальная точка - должным образом расположен сразу под центром, но даже там не притягивает взгляд. Фактически художник вставил детали, маркирующие картину как сцену кремации, но они кажутся такими же "мелкими капризами", как змея или маленькие птички на деревьях. Женщины несут на головах соответствующие ритуалу приношения, двое мужчин несут бамбуковые сосуды с пальмовой брагой, но и эти детали - также только каприз. Художник опускает идентификацию предмета и таким образом придает максимальное напряжение контрасту между турбулентным и спокойным, обсуждавшемуся в пункте (3).
(6) Итак, мое мнение состоит в том, что секрет картины в переплетении контраста между спокойным и турбулентным. Как мы видели, подобный контраст (комбинация) также присутствует в изображении листьев. Там также на избыточную свободу накладывается точность.
С точки зрения этого вывода я могу теперь попробовать ответить на вопрос, поставленный выше: "Какие виды коррекции в направлении к системной мудрости могут быть достигнуты созданием или созерцанием этого произведения искусства?" В окончательном анализе картину можно рассматривать как подтверждение того, что выбор либо турбулентности, либо спокойствия в качестве человеческой цели был бы вульгарной ошибкой. Задумывание и создание картины, как видно, предоставило опыт, обнаживший эту ошибку. Единство картины утверждает, что ни один из этих контрастирующих полюсов не может быть выбран за счет исключения другого, поскольку полюса взаимозависимы. Эта глубокая и универсальная истина последовательно утверждается в сферах секса, социальной организации и смерти.
КОММЕНТАРИЙ К ЧАСТИ "ФОРМА И ПАТТЕРН В АНТРОПОЛОГИИ"
Со времени Второй мировой войны стало модным предаваться "междисциплинарным" исследованиям. Обычно это означает, что экологу, например, понадобится геолог, чтобы рассказать о скалах и почвах исследуемой им данной местности. Однако существует другое значение, в котором научная работа может претендовать на статус междисциплинарности.
Человек, который изучает организацию листьев и ветвей при росте цветущего растения, может отметить, что формальные отношения между стеблями, листьями и почками аналогичны формальным отношениям, существующим между различными видами слов в предложении. Он станет думать о "листе" не как о чем-то плоском и зеленом, но как о чем-то, определенным образом соотносящемся со стеблем, из которого оно растет, и со вторичным стеблем (или почкой), который формируется в углу между листом и первичным стеблем. Подобно этому, современный лингвист думает о "существительном" не как об "имени лица, места или вещи", а как о члене класса слов, определяемом их отношениями с "глаголами" и другими частями речи в структуре предложения.
Тот, кто думает в первую очередь о "вещах", связанных отношениями (relate), отвергнет любые аналогии между грамматикой и анатомией растения как надуманные. В конце концов, лист и существительное внешне отнюдь не похожи. Но если мы интересуемся в первую очередь отношениями и считаем, что relata определяются единственно их отношениями, тогда мы начинаем задумываться. Существует ли глубинная аналогия между грамматикой и анатомией? Существует ли междисциплинарная наука, которая должна заниматься подобными аналогиями? Что подобная наука должна считать своим предметом? Почему мы должны думать, что подобные отдаленные аналогии имеют большое значение?
При работе с любой аналогией важно точно определить, что имеется в виду, когда говорится, что аналогия значима. В настоящем примере не утверждается, что существительное должно выглядеть как лист. Не утверждается даже то, что отношения между листом и стеблем те же, что отношения между существительным и глаголом. Утверждается же, что и в анатомии и в грамматике части следует классифицировать в соответствии с отношениями между ними. В обеих областях об отношениях следует думать как о чем-то первичном, а о relata как о чем-то вторичном. Сверх этого утверждается, что отношения такого рода генерируются процессами информационного обмена.
Другими словами, таинственные и полиморфные отношения между контекстом и содержанием наблюдаются как в анатомии, так и в лингвистике. Эволюционисты девятнадцатого века, озабоченные так называемыми "гомологиями", фактически изучали именно контекстуальные структуры биологического развития.
