Закат Америки - Поликарпов Виталий Семенович (бесплатная библиотека электронных книг .TXT) 📗
На тротуаре вы можете столкнуться с людьми-призраками, вышедшими из трущоб, назойливыми кривляками, «отбросами общества» или дикарями, словно занесенными сюда из каменного века, а в двух шагах от них — с лощеным безразличием будет урчать кадиллак с затемненными стеклами. Роскошь здесь опасно соседствует с грязью, нищетой, запустением, страхом. Прямо посреди улицы в Бронксе, или даже в Манхэттене, в Нижнем Ист-Сайде, как посреди Сахары, валяются корпуса разбитых машин. Нью-Йорк куда-то бежит, он меняется, обновляется.
А еще это столица бомжей. Одни бродят с потерянным видом, разговаривая сами с собой. Другие плачут. Они иностранцы. В Нью-Йорке все иностранцы. Когда спускается ночь, Сити вновь становится тем враждебным миражом, который так и не смогли приручить поколения колонистов. Голландцам не удалось завоевать город: их покорил неизвестный остров. Англичане потерпели неудачу, пытаясь скроить город по своему образцу, как Калькутту или Сидней. На этом архипелаге свободы никогда не говорили по-английски! Здесь разговаривают на странном ломаном языке, которого нет больше нигде. Проще всего говорить тут по-испански. Это город мечты: страшный, варварский, нежный, блистательный и туповатый. В нем открыто проявляются как высокомерие и надменность маленькой деревни, так и великолепие морской державы. Ночь. Свет на реке Гудзон поистине волшебный. Набережные сверкают, слабые отблески падают на воду; на улицах под открытым небом, как в Неаполе, сушится белье. Вы не прогуливаетесь, а медленно бредете в тени скал из бетона — напуганный и ослепленный зритель.
Оказавшись здесь в первый раз, вы чувствуете себя неотесанным провинциалом. Ненавидите все вокруг. Спрашиваете себя, можно ли здесь жить? Странно, но в Москве, Токио или где-нибудь еще такой вопрос не возникает. В Нью-Йорке — да. Почему? Париж или Рим — полны воспоминаний, а значит и сожалений. В Нью-Йорке ностальгии нет. Никакой священной земли, никаких намеков на наследие веков. Ничего. Только зубчатый горизонт, кусающий небо. «Ад — это город, похожий на Лондон», — наивно восклицал Шелли. Что бы он написал о Нью-Йорке?
Этот город, который не нов и не стар, не принадлежит никому. В фильме Майкла Чимино «Год Дракона» герой Микки Рурка, глядя на город с высоты небоскреба, восклицает «Я не отсюда! А кто отсюда?». Ни прошлого, ни его следов. Кинг Конг больше не живет на крышах Эмпайр стейт билдинга. Небоскребы-близнецы Центра международной торговли затмили чудовище. В самом деле, кто такой Кинг Конг? Нью-Йорк — это не Америка. Манхэттен подобен челноку (или кубрику) большого корабля Земля, готового взлететь, вырваться за пределы пространства и времени. «Доплывем до луны, поднимемся вместе с волной!» — пел когда-то Джим Моррисон.
Нью-Йорк — это город городов. И все же это не город! Это ритм. Это энергия, которая переполняет вас, изумляет, тревожит, которая убивает или заставляет пуститься в пляс. От счастья? Нет, это не счастье, скорее его заменитель, эгоистический запал, рождающийся от того, что рядом — ужас и нищета. В Нью-Йорке не живут, это он живет в вас. Он захватывает вас, словно оперы Вагнера — их любишь помимо своей воли. Их гениальность невозможно вынести. Можно ли любить этот город? Без сомнения, нет. И крик признания ему в любви Генри Миллера напоминает крик слепой ярости: «Когда я думаю об этом городе, — писал он в 1934 году, — где я родился, вырос, об острове Манхэттен, который воспел Уитмен, внутренности мне выворачивает черная, слепая ярость. Нью-Йорк — это тюрьмы, тротуары, кишащие червями, очереди в благотворительные организации, курильни опиума… и над всем этим скука, однообразие лиц, улиц, ног, домов, небоскребов, еды, афиш, работы, преступлений, любви… Город возведен на колодце, зияющим пустотой. Он не выражает ничего, совсем ничего».
Между конформизмом и неповиновением власти, сквернословием и рекламой, беспорядком и законом, ничто не имеет смысла. Вы блуждаете в бреши, пробитой когда-то Марселем Дюшаном, как в произведении искусства: прекрасном, непонятном, низком, отвратительном, чудовищном и чувственном. Находясь за пределами какой-либо эстетики, город улавливает энергию и распространяет, передает ее как шокирующие работы Пикассо не голубого и не розового периодов. Это кажется безобразным. Можно ли быть здесь счастливым? Поздно, вы уже заражены!
2.3. Удивительная Америка.
(Гачев Г. Удивляюсь Америке // Свободная мысль.1992.№16)
Осенне-зимний семестр 1991 года (сентябрь—декабрь) я вел два курса в Весленском университете в США: «Национальные образы мира» на английском языке и «Русский образ мира» для русистов на русском. Я впервые был в Америке и многому удивлялся. Свои уразумения и сопоставления с нашим я записывал для себя. Открыв год спустя эти записи, понял, что они могут быть и общеинтересны. Предлагаю отрывки. Только прошу учесть, что каждое наблюдение и мысль частичны, моментны, так что и ложны могут быть, и в иной день их опровергнет иной факт и другая мысль. Но как живой процесс постижения это все равно имеет смысл.
Это не записки журналиста. Есть особый прицел в моих наблюдениях: уловить те религиозно-философские координаты, ту систему ценностей, которыми, и не осознавая их, руководствуются люди в будничной жизни, проникнуть в них сквозь мелочи быта.
Весленский университет находится в небольшом городе Миддлтаун в штате Коннектикут в Новой Англии, то есть на восточном побережье США, между Бостоном и Нью-Йорком. Университет небольшой — две с половиной тысячи студентов, частный, престижный весьма. Еще Диккенс выступал там…
1. IХ. Дороги, покрывшие Америку, —трассы шикарные, где пять линий только в одну сторону, потом широкая полоса нейтральной зелени и снова трасса из пяти полос, а по пути — кольцевые «развязки» (их именуют «спагетти»: ну да, как макароны, вьются). Да эти дороги в сумме дадут территорию какой-нибудь европейской страны—Франции, например. Так и обитает американец — на дорогах да в машине, что универсум: тут и печка, и кондишн—прохлада (свой климат), и музыка… Особая страна в стране— дороги, а американец в машине так и живет, как в отеле: не соприкасаясь с природой, убежав от нее, как от греха первородного, что знали: ужас, трепет — первопоселенцы.
Поразили меня везде улыбки, смехи, веселость. Словно невинность детей. Будто не знают первородного греха, неведом он им. А как мы, в Евразии, его чувствуем — натуральные, из природы растущие! Застенчивые. В России особенно. Так что и жить-то вроде бы и стыдно. А тут без зазрения совести живут себе — без памяти о предках. И могил отцов посещать не могут, ибо переселенцы непрерывно — и сейчас. Как начали переселяться из Европы в Новый Свет, так и тут все кочуют с места работы и жительства на другое, не свивая долговечного гнезда, не имея привязанности к родной деревне и дому и не зная «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Нет обычая посещать могилы предков на Пасху. Пасха не важна тут. А вот Рождество— свое как будто. Хотя нет: слаба вертикаль родовая — дети от родителей скоро отъединяются, самости становятся, торопятся стать «самосделанным человеком».
Развивал я Майклу Холквисту (профессор Йельского университета, славист, автор книг о Бахтине. С его семьей до занятий ездил на север, в штат Мэн) о «комплексе Ореста» мысли:
— Если в Европе — Эдипов комплекс (Сын убивает Отца и женится на Матери), в Азии и России — Рустамов (Отец убивает Сына…), то в Америке — Орестов: матереубийство. Но Орест, убив матерь, жало эриний, угрызения совести испытывал. Отчего же американец — нет?
А потому что одну землю оставя (родину — там, Ирландию или Италию…), и новую природу с ее народом поубивали: минус на минус дает плюс. И вот двух матерей убив — невинны!
Но изобретатели — неистощимые! Искусственной цивилизации мастера. Для того и потребности все новые придумывают — чтобы творческой игре выдумок непрерывный зов спереди был.
Что ни возьмешь — все так остроумно и экономно придумано! Куртку-плащ мне давала Надежда Петерсен для восхождения на вершину Вашингтона в штате Мэн. Под рукавами — дыра: можно как «пончо» носить, накидку, и как плащ с рукавами. У нас бы две вещи шили: накидку и куртку.
