Философия как живой опыт - Бахтин Николай Михайлович (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Но здесь необходимо уяснить основное для Готье понятие «боваризма».
Психология флоберовской героини навела Готье на мысль, что личность всегда сознает себя иною, чем она есть на самом деле. Отсюда — великолепный скачок; Эмма Бовари оказалась выразительницей самой сущности мирового прогресса: «бытие неизбежно сознает себя иным, чем оно есть». Такова основная формула «боваризма». Вот почему благодарный философ окрестил свое открытие именем мечтательной докторши.
Бытие есть бытие, поскольку оно создает [42] себя. Но сознание, по самой своей сущности, есть двойственность сознающего и сознаваемого, их несовпадение; — вечная игра противоположностей, вечная относительность. Уничтожьте эту двойственность: познающее совпадет с познаваемым, субъект отожествится с объектом (чего ищут сторонники абсолютного знания). Но это значит, что сознание исчезнет, все сольется в тожестве, в небытии, в Ничто. Так всякое бытие, поскольку бытие, есть относительность; а абсолютное изобличает себя как небытие. Отсюда, сознательное стремление к абсолютному должно определить себя как стремление к Небытию (вывод, последовательно сделанный индийской мыслью).
Наконец, мессианизм всех типов ищет перехода от относительного к абсолютному (в жизни или в познании), но это значит устанавливать отношение между двумя членами, из коих один (абсолютное) по определению исключает всякую относительность.
Так, для Готье, изобличается несостоятельность «мессианской метафизической чувствительности» перед лицом новой, чисто интеллектуальной логики. Но какова же та «новая чувствительность», выражением которой является интеллектуальная логика?
Это «созерцательная чувствительность» (точнее: зрелищная — spectaculaire — еще термин Готье!). Мессианизм — восхождение к абсолютному по ступеням времени. Новая метафизика — оправдание мира как зрелища. Мессианизм — бесконечное и неосуществимое задание. Созерцание — оправдывает мир в каждый данный момент со всеми его трагическими конфликтами и противоречиями. Оно преодолевает извечные антитезы: страдание — наслаждение, истина — ложь, не смутной надеждой на будущее, но тем, что разом поднимается над ними. Все зрелище мира и наших собственных страстей и страданий внезапно предстанет нам, как бы видимое с некоего возвышенного места. Познание является нам уже не как абсолютное задание, но как живое движение, цель которого достигнута в каждый данный момент: эта цель — схватить реальность в порядке причинной зависимости, как художник схватывает ее в порядке пространственной перспективы. «Бытие освобождается от рабства перед истиной, чтобы служить одной красоте».
Вся философия, до Готье (за редкими исключениями), — только «псевдо-философия» и «метафизический фольклор». Философы, назначение которых — быть зрителями, только зрителями, пытались учить и пророчествовать, наивно вмешиваясь в интригу и принимая драматический эффект за действительность.
«Вот почему до сих пор не было философии».
Так Готье рисует нам «новую метафизическую чувствительность». «Но что нужно, чтобы эта точка зрения стала действительным оправданием бытия? — спрашивает он. — Надо, чтобы зрелище мира рождало в нас удовольствие… Из двух форм ощущения — страдание и удовольствие — созерцание порождает только одну: удовольствие. Если сравнить жизнь с логикой, то созерцание, в диалектическом движении противопоставляющем тезу антитезе, играет роль синтеза, который соединяет ту и другую в высшей категории». Но если созерцание — только удовольствие, то оно не «высшая категория», а лишь один из членов антитезы. И разве известная антитеза «страдание — удовольствие» преодолена тем, что стало одним удовольствием больше?
Так «новая метафизическая чувствительность» Готье изобличает свой далеко не полный и очень простой смысл: это старый как мир и крайне элементарный гедонизм, — лишь эстетически уснащенный и диалектически изукрашенный.
Как бы то ни было, книга забавна и занимательна. Она могла бы быть еще занимательней, будь Готье более острым и осторожным стилистом. К сожалению, стиль философа-эстета — вял, многословен и неряшлив: это какое-то странное соединение Ницше и дурно переведенного Гегеля.
Шарль Моррас
Можно подходить к мыслителю с точки зрения состава и логической связности его системы. Но возможен иной подход. Тогда оказывается существенным не столько содержание доктрины, но та первоначальная, допознавательная тенденция, с которой философ подошел к познанию: она раз навсегда определила самое направление его исканий и, сознательно или бессознательно, руководит им в выборе принципов и метода. Так система предстает нам уже не как самодовлеющее единство, но как осуществление некоего конкретного жизненного задания, как кристаллизация, более или менее чистая, определенного идеологического типа.
Можно разно относиться к содержанию доктрины Шарля Морраса, но исключительный типологический интерес ее — не подлежит сомнению.
Непримиримость, доходящая до сознательной слепоты, способность бесстрашно идти во всем до конца, до последних выводов — все это вызывает негодование врагов Морраса и часто огорчает его друзей. Но для нас именно эти черты особенно ценны: они делают идеологию Морраса единственным в своем роде беспримесным выражением одной, крайне знаменательной тенденции.
Это — судорожная, изумительная в своей искренности и трагической слепоте, попытка преодолеть основное противоречие современной культуры. В чем же заключается то противоречие, из которого, сознательно или бессознательно, исходит Моррас?
«Чистое мышление», «чистое искусство», даже «чистая религия» и «этика чистой воли»… — так, одна за другой, все творческие силы культуры очистились от соприкосновения с реальностью, ушли от нее, гордые своей безответственной свободой. А жизнь человечества, предоставленная себе, всецело подпала под власть мертвой необходимости, механики, числа; из единства и соподчинения сознательных сил — она стала сцеплением и равновесием слепых интересов. Современная цивилизация, анархическая и бессвязная внутренне, — извне оказывается поэтому упорядоченной и изощренной системой бессмысленного принуждения. И среди этой цивилизации, из которой до конца исключена всякая реальная свобода, где даже войны и мятежи развертываются и завершаются с железной последовательностью математической выкладки — среди этой цивилизации Шарль Моррас провозглашает себя противником свободы!
Дело в том, что — согласно Моррасу — самая проблема свободы не существует для того, кто ощущает себя членом человечески-осмысленной иерархии, живою частью органического целого. Понятие свободы получает смысл лишь поскольку личность, внутренне-разнузданная, ощущает себя насильственно прикрепленной к чужому и мертвому целому. Свобода, это лишь другое название нашего рабства: иллюзорное право «zu irren und zu streben» [43], оторванность от догмата, традиции, авторитета, — словом, все то, что закрепощает нас в бессмысленной, не-человеческой необходимости. В этом смысле, принудительность современной цивилизации есть лишь оборотная сторона нашей «внутренней свободы».
Здесь целиком предрешено отношение Морраса к мысли и познанию.
Что такое свобода мысли? Это — стремление безответственно и бесконечно искать, блуждать, сомневаться; это — нежелание остановиться, закрепить себя в реальности, откристаллизоваться в догмате, стать силой движущей и устрояющей. Но именно в этом — назначение подлинной мысли. «Идея — это воля, которая жаждет воплотиться, овладеть людьми и обществом, строить, направлять. Ничего неограниченного, безразличного, неопределенного»… Иначе познание из творческого начала становится пустой свободой любопытства и сомнения.
