Падение великого фетишизма. Вера и наука - Богданов Александр Александрович (читать книги онлайн бесплатно полностью без сокращений txt) 📗
Оторванность личности от коллектива — вот исходная точка всех существенных особенностей — и в том числе всех противоречий — «менового мышления». Отсюда абстрактная пустота его обобщающих понятий и идей: коллективно-трудовое их содержание и значение недоступно «отрешенному» сознанию индивидуума. Отсюда, затем, и своеобразная концепция причинной связи, которая ту же абстрактную пустоту своего содержания заполняет чувством необходимости, отражение роковой принудительности действия стихийно-социальных сил на товаропроизводителя, на его жизнь и труд.
Отсюда, наконец, безысходная антитеза «бытия» и «сознания», безнадежное стремление найти живую связь того и другого, при их взаимной отрешенности, неразрешимые противоречия, составляют сущность философии буржуазного мира, сущность мировоззрения товаропроизводителей. Все это разбивается, разрешается, исчезает перед лицом новых жизненных отношений, перед трудовым коллективизмом пролетариата.
Что, напр., происходит тогда с основной и первичной метафизической концепцией меновой идеологии, с фетишем стоимости?
Его социально-трудовое содержание в самом процессе производства раскрывается для пролетария, который воочию наблюдает, как он сам в совместной работе с товарищами создает для капиталиста продукт и его стоимость одновременно, и потому в его экономической борьбе с капиталом его главное теоретическое оружие — учение о коллективом труде, как всеобщем и единственном источнике стоимости товаров — теория трудовой стоимости в той коллективистической форме, которая дана ей Марксом. [34] Фетишизм и абстрактная пустота концепции уступают место «действительному», т. е. в коллективной практике создающемуся содержанию.
И тоже самое происходит с другими фетишами метафизического миропонимания. Социальные нормы морали и права, «долга» и «справедливости» перестают быть абсолютными, т. е. отрешенными от своего субъекта императивами. В товарищеском сотрудничестве также возникают нормы взаимных отношений между людьми, но тут их содержание жизненно-ясно и прозрачно, в нем нет загадок и противоречий. Будут ли это «нравственные» нормы взаимной поддержки и солидарности, или «юридические» нормы устава пролетарской организации, — их происхождение и смысл очевидны для всякого, кто им подчиняется: в совместной борьбе и работе сложившиеся, а частью и прямо совместным обсуждением выработанные правила целесообразного поведения, — целесообразного именно с точки зрения коллектива, его задач и интересов, — а не отдельных личностей, от него абстрагированных. Субъект социальных норм — живой, действенный коллектив — здесь не скрывается в тумане противоречий, и личность не отрывается от него, но чувствует и сознает себя в нем, и его в себе. [35]
Правда, пролетарию приходится постоянно иметь дело также с иными нормами, с моралью и правом господствующего класса, с их «абсолютными» требованиями, являющимися ему, пролетарию, извне, и не имеющими ничего общего с привычными для него товарищескими нормами. Но в борьбе за свои классовые интересы он легко раскрывает истинный характер и значение этих «высших» законов жизни и поведения, которые ему сверху внушают и проповедуют. Он практически убеждается, что все это — орудия поддержания и закрепления того порядка вещей, против которого он борется, — орудия господства тех, кто господствует, подавления активности тех, кого эксплуатируют. И для пролетарского мышления, легче чем для буржуазного, обнаруживается истинный субъект и творец буржуазной морали и права; этот субъект оказывается не над-мировым абсолютом, а самой же буржуазией, взятой как общественный класс, в ее борьбе за свои интересы, в ее усилиях закрепить основы своего экономического положения.
Следовательно и тут социальные нормы в свете пролетарской мысли выступают как практические приспособления коллектива, только иного, не пролетарского, а ему враждебного. Сам буржуа, через очки своего индивидуализма, обыкновенно не видит своего классового коллектива, не сознает своей органической связи с ним, но у пролетария нет этих очков, и ему скоро удается рассмотреть то, что есть в действительности, а не в отрешенно-фетишистическом познании формально раздробленных классов.
Аналогичные превращения испытывает старая идея «истины», в которой резюмируются сущность и задачи познания. Дли метафизического мышления она была только «познанием, соответствующим сущности вещей», понятие тавтологически пустое, проникнутое фетишизмом абсолютного. Для мышления пролетарского действительное содержание «истины» открывается прямо в процессе производства. Там практический характер познания становится вполне очевидным в научной технике, роль истины как орудия борьбы с природой и власти над ней постоянно перед глазами рабочего, а равным образом и роль коллектива, как действительного субъекта этой борьбы и власти, субъекта, применяющего на деле орудие научной истины.
Правда, в то же время пролетарий, стремясь к познанию, изучая, насколько ему удается, науки и философию, сталкивается со множеством таких «истин», которые, явно для него, не могут служить полезным орудием в руках его родного коллектива, ни в его труде, ни в его социальной борьбе, а напротив, могут только стеснять его и ослаблять его усилия. Но и тут боевая логика жизни легко уясняет для него суть дела. Эти «истины» оказываются также орудиями, но — другого, враждебного коллектива, орудиями в борьба буржуазии или аристократии за сохранение основ их господствующего положения в обществе, за сохранение выгодного для них социального строя.
Таким путем непосредственный опыт товарищеского сотрудничества и общей борьбы дает рабочему классу новую концепцию «истины». Будет ли данная идея «истиной» для всех различных групп общества, т. е. для всех них полезной, практически применимой, или только для самого пролетариата в данных условиях его социального бытия, или только для враждебных ему групп и классов, являясь «вредным заблуждением» с его собственной точки зрения, — никогда она не имеет в его глазах абсолютного, т. е отрешенного от общественно-трудовой активности характера, но всегда выступает как живое, в зависимости от условий исторически-пригодное тому или иному классу, но преходящее орудие этой последней. Смысл истины — изменение мира согласно потребностям и задачам ее коллективного субъекта.
Как мы видели, причинная связь в идеологии менового мира имеет специфическую форму «необходимости». То господство над человеком стихийных сил общественной природы, принудительность которого нашла свое отражение в идее «необходимости», для личной судьбы пролетария остается непреложно-суровым фактом жизни. Не меньше, если не больше, чем мелкий товаропроизводитель прежних времен, находится пролетарий в зависимости от конъюнктуры рынка, где он продает свою рабочую силу, необеспеченность все так же тяготеет над ним и его семьей.
Казалось бы, есть все основания ожидать, что концепция «необходимости» будет и для пролетария привычной, всеобщей формой причинной связи, какой она является для других классов, живущих под властью социальной стихийности. Так бы это и было, если бы мышление работника сохранило индивидуалистический характер; но мы знаем, что влияние товарищеских отношений непрерывно преобразует его в сторону коллективизма. А благодаря этому значение всей власти социальных стихий над людьми для пролетария становится совершенно иным, чем оно было для самостоятельного производителя-индивидуалиста. Рассмотрим, что именно тут изменяется.
У индивидуалиста единственным центром интересов, желаний, мыслей является личное «я». Понятно, до какой степени оно бессильно и беззащитно перед слепой силой общественной стихийности, до какой степени безысходно его положение перед ее грубой властью. Оттого и подавляет она до такой степени мышление индивидуалиста, отпечатывая свой образ на всеобщей форме его опыта и познания, на его идее «причинности». Но коллективист, воспитанный в школе товарищеских, пролетарских отношений, находится на совершенно иной позиции.
