Опыт конкретной философии - Марсель Габриэль (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗

Эти соображения вносят свой вклад в понимание той диалекти­ки, которая упоминалась выше. Там, где Минковский говорит о по­рыве, я бы предпочел говорить о религии. Кроме того, важно под­черкнуть ту роль, которую играет здесь то, что я рискнул бы назвать категорией угрожаемого. Некое революционное воодушевление (вы­ражаемое в формуле «я принадлежу делу») представляется мне со­вершенно неотделимым не только от могущественного, но и пронзи­тельного чувства наличия враждебных сил, грозящих уничтожить это

'Minkowski. Le Temps vecu. P. 119.

77

дело, которому посвящают себя. Это я принадлежу,., взятое в его энергии, с максимумом серьезности и внутренней сплоченности, оз­начает осознание принятого решения примкнуть к делу, которое мо­жет потерпеть фиаско и которому отдаются всецело, вместо того чтобы держаться в тени, на запасных ролях, оставаясь в позиции выжидания. И если это обстоит так, то нужно сказать, что явление я принадлежу... деградирует в той мере, в какой реальность, которой оно подчиняется, консолидируется, упрочняется и тем самым стано­вится подобной машине, шестеренкой которой я являюсь. В качестве иллюстрации я бы напомнил здесь об одной любопытной советской пьесе под названием «Ржавчина», в которой это явление представле­но очень ярко.

В рамках языка Бергсона феномен я принадлежу.., рассматрива­емый в замкнутом мире, можно противопоставить тому же феноме­ну в мире открытом и показать, что только второй случай имеет свое позитивное оправдание. Это позволяет, я полагаю, содействовать ре­шению тех трудных и неясных проблем, которые ставит притязание «я», заявляющее требование «принадлежать самому себе». Чем боль­ше я отождествляю себя с некоторой определенной системой конк­ретного интереса, тем более эта формула обнаруживает свою пусто­ту и даже порочность, сводясь, по сути дела, к протесту против тревожащих мой покой вторжений. В другом случае «я» утверждает себя как творческая сила, как свобода или, что то же самое, как мыс­лящее существо. По сути дела, я могу сказать «я себе принадлежу» лишь в той мере, в какой я творю, созидаю самого себя, то есть, при­знаем это, когда, говоря метафизически, я себе не принадлежу.

Это можно выразить еще и в зависимости от различения между «быть» и «иметь», что я уже подчеркивал много раз. Как бы ни было парадоксально это утверждение, но я прежде всего принадлежу тому, что я имею. Однако вся направленность духовной эволюции состоит в том, чтобы я осознал противоположную принадлежность: принад­лежность тому, что я есть, то есть онтологическую принадлежность. Но я мог бы сказать: творческую принадлежность, причем оба этих выражения, на мой взгляд, имеют одно и то же значение. Второе вы­ражение имеет лишь то преимущество, что оно развеивает ту атмос­феру тяжести или внутренней скованности, которая, на первый взгляд, обременяет понятие принадлежности, рискуя пробудить представле­ние о рабской зависимости. И чем больше над этим размышляют, тем сильнее убеждаются, как я считаю, в том, что переход от при­нуждения к свободе совершается внутри отношения принадлежнос­ти. Здесь открывается большой простор для размышления. Как в дей­ствительности оценить современное и анархическое представление о свободе, коренящееся именно в том, чтобы не принадлежать ниче­му и никому? Анализ показывает: то, что принимается здесь за пол­ноту, является в конце концов не чем иным, как небытием. Но следо­вало бы рассмотреть более тщательно ту историческую связь, в силу

78

которой этот анархический индивидуализм и социализм, на первый взгляд противостоящий ему по всем позициям, не только сложились и развились одновременно, но порой и внедрялись друг в друга, как если бы в силу ясно различимой диалектики лишенное содержания единство «я», не принадлежащего никому, чтобы себя наполнить или поглотить, создавало фальшивую полноту социальности, превращен­ной в идола.

Обращаясь к другому уровню анализа, я бы хотел отметить стран­ное, не логического, а феноменологического порядка несоответствие, существующее между утверждением я принадлежу тебе и его реп­ликой, или противоутверждением ты принадлежишь мне. Последнее утверждение несет с собой претензию, а первое — ангажированность, добровольное обязательство. Трактуя одно и другое как констатацию, упускают нечто существенное, хотя в конце концов оба утверждения могут быть к ней сведены. Но основной философский вопрос, вста­ющий здесь, состоит в том, чтобы узнать, в каком смысле проблема достоверности или законности может быть поставлена как по отно­шению к этому обязательству, так и в связи с этой претензией. И на второй проблеме я бы хотел сосредоточить свое внимание.

Предположим, что имеется такая точка зрения, исходя из которой можно будет решить достоверным образом, является ли эта претен­зия относительно «ты» законной. Какова же эта точка зрения? Здесь должны быть рассмотрены три позиции:

a) точка зрения утверждающего субъекта;

b) точка зрения «ты»;

c) точка зрения третьего лица, выступающего арбитром.

a) Первая точка зрения, это непосредственно ясно, в любом слу­чае не может быть всеобщим образом принята. Ведь субъект такого утверждения в этом случае был бы и заинтересованной стороной, и судьей одновременно. Это означало бы: именно я уполномочен ре­шать, является ли моя претензия относительно тебя обоснованной. Размышление показывает, что чем в большей степени это «ты» мыс­лится в качестве внешнего по отношению к субъекту, тем больше эта новая претензия, на этот раз относящаяся уже к самому суждению, должна рассматриваться как неприемлемая. В самом деле, она озна­чала бы радикальный деспотизм.

b) Вторая позиция на первый взгляд представляется более при­емлемой. «Ты мне принадлежишь: тебе и только тебе решать, прав ли ты, соглашаясь со мной в этом». Тем не менее это решение не лишено двусмысленности: что означает, по правде говоря, это «тебе решать»? Означает ли это, что я позволяю тебе решать, прав ли я?.. Но не означает ли тогда это, что в конце концов ты как раз мне не принадлежишь? Точная формула была бы такой: решать, принадле­жишь ли ты мне, принадлежит тебе. Это так, если только мы не бе­рем крайний случай, когда сказать «ты мне принадлежишь» означа­ло бы следующее: поскольку ты принимаешь это решение (мне

79

принадлежать или отказаться от меня), постольку ты мне принадле­жишь. Другими словами, в той мере, в какой ты свободен, в той мере ты мне принадлежишь.

с) Третья позиция, позиция третейского судьи, приемлема лишь в том случае, если «я» и «ты» полагаются совершенно внешними друг другу. В этом случае можно спросить, не является ли немыслимой принадлежность одного к другому.

Все это можно было бы проиллюстрировать самым конкретным и разнообразным способом. В частности, можно разобрать, что про­исходит между двумя влюбленными. Женщина говорит мужчине: ты мне принадлежишь. Ясно, что это утверждение может располагаться как в области претензии, так и в области констатации. Но лишь пер­вое нас сейчас интересует. Мужчина, относительно которого выска­зана эта претензия, снижен по отношению к женщине на уровень раба (Самсон), если только при этом не будет иметь места компенса­ция с ее стороны (она: «но, с моей стороны, я принадлежу тебе») в форме добровольного присоединения. Однако сама по себе эта пре­тензия является деспотической. Ведь я могу тогда делать с тобой все, что я захочу, все, что мне понравится. Но если она внутри скомпен­сирована, то ее масштаб, ее сила смягчены. Ведь поскольку я при­надлежу тебе так, как ты мне принадлежишь, то я не могу хотеть сделать с тобой то, чего ты сам не хочешь. В этом случае мой каприз сам собой уничтожается в качестве каприза. И отсюда следует, что я не могу даже решить, а не лучше ли бы было для тебя же, если бы ты мне не принадлежал. И более глубоко: поскольку я прекращаю при­надлежать сам себе, постольку уже неверно говорить, что ты мне принадлежишь. Мы вместе трансцендируем каждый себя в глубинах нашей любви. Тем самым сомнение, рискующее поселиться в каж­дом из нас, исчезает, уступая место высшей уверенности, которая нас превосходит. Отсюда сама мысль о третейском судье и посреднике отходит на задний план, становясь чистым абсурдом, так как отсыл­ка к другому здесь исключается сама собой: другой может существо­вать по отношению ко мне, но не по отношению к нашей любви. И никто не наделен не только способностью судить любовь, но даже ее постичь: с чем бы он мог ее сравнить? Сам принцип сравнения или сопоставления, каким бы оно ни было, отрицается нашей любовью. Вероятно, здесь и только здесь, замечу мимоходом, становится воз­можным придать конкретный смысл понятию абсолюта, взятого в строгом смысле слова.