Культура, Истоки вражды - Елизаров Евгений Дмитриевич (смотреть онлайн бесплатно книга TXT) 📗
Такое положение вещей является принципиально новым в живой природе. Причем новым не только потому, что отныне собственная деятельность живого существа начинает обозначать собой что-то принципиально отличное от самой себя, но и потому, что состав обозначающего начала оказывается совершенно несопоставимым с содержанием того, что именно он обозначает.
Действительно. На всех ступенях эволюционного развития живой ткани, которые предшествуют становлению ритуала, деятельность любого субъекта могла обозначать только самое себя; и даже интегральный образ действительности, формировавшийся им, фиксировал в себе отнюдь не автономную сущность, не вне его существующий мир, но только меру его собственной свободы в нем. Иными словами, только допустимый способ (спектр всех допустимых форм) его поведения в этом мире. Так обстояло дело и на первых этапах становления ритуальной коммуникации, то есть первичной системы информационного обмена, основанной на некотором заместительном движении. Между тем первичной целью ритуала было объединить в составе одного деятельного акта управляемое движение нескольких различных по своему назначению и способу применения орудий. (То обстоятельство, что основные звенья этого целостного орудийного процесса, как правило, разъединяются значительными пространственными и временными интервалами, в сущности ничего не меняет.) Но вот теперь, с приближением к последнему рубежу своего свертывания, от исходной пантомимы не остается почти ничего. Еще мгновение (пусть даже это мгновение и измеряется целыми тысячелетиями) - и эта заместительная деятельность, полностью перейдя на подпороговый уровень возбуждения и растворившись в глубинах живой ткани, вообще перестанет быть чем-то контролируемым и подвластным воле субъекта, вообще выпадет из "поля" его зрения. Так, теряющиеся в глубинах его организма процессы пищеварения, кровоснабжения и многие другие, подобные им, неподвластны ни сознанию, ни воле человека, больше того - чаще всего он вообще узнает об их существовании только со стороны.
Но вот эта утрата контроля над собственно деятельностью, практически полное исчезновение ее из "поля зрения" субъекта и означает, что на остающейся видимой для него поверхности проявляется, наконец, то, что до сих пор полностью заслонялось истаявшим ритуалом. А именно та выходящая за рамки обыденного объективная технологическая связь, которая существует между используемыми им орудиями. Словом, редуцированная до жеста заместительная деятельность начинает обозначать нечто принципиально отличное от нее самой, поэтому с приближением к пределу своей редукции ритуал во все большей и большей мере начинает обретать ключевые свойства знака.
Ритуал - это еще не знак, ибо механизмы, обеспечивающие ритуальную коммуникацию, не выходят за пределы сугубо биологических форм движения. Но вместе с тем - это первый шаг в становлении собственно знаковых форм общения; редукция же ритуала и формирование языка жестов полагают начало становлению сознания. А это уже тем более не биология, но начало социальности, начало собственно человеческой истории.
12
Однако даже полное исчезновение ритуала в потаенных глубинах неконтролируемого субъектом "подпорогового" движения не означает, что он теряет всякое родство с той исходной структурой деятельности, которую он и призван был замещать и кодировать. Строгая постепенность, а также длительность этого процесса являются залогом того, что и жест должен сохранять в себе всю полноту информации о ней.
Редукция ритуала - это занимающий жизнь долгой череды поколений процесс последовательного ускорения и сглаживания каких-то индивидуальных его особенностей. Но жест, теряя память о тонких деталях исходного образования, все-таки сохраняет в себе главное, определяющее и продолжает оставаться предельно концентрированным выражением полной структуры всего обозначаемого им. Жест - это вовсе не отдельный фрагмент некоторого целого, даже не ключевое или наиболее характерное его звено, но именно целое, пусть и свернувшееся в некоторую процессуальную точку. Было бы крайне ошибочным сводить жест лишь к видимому извне движению только одного исполнительного органа - на самом деле это всегда сложно структурированная работа всего организма. При этом важно понять: не та внутренняя работа функциональных его систем, благодаря которой становится возможным исполнение самого жеста (хотя, разумеется, и она тоже), но в первую очередь та, которая обеспечивает выполнение кодируемого им целостного предметного процесса, где начальным звеном выступает изготовление исходного орудия, а заключительным - непосредственное потребление какого-то искусственно произведенного продукта. Поэтому подлинная структура любого (вышедшего из ритуала) жеста в обязательном виде сохраняет в себе полную формулу согласования движений всех тех исполнительных органов и систем, которые участвуют именно в обозначаемой им деятельности. А это значит, что никакой жест не может быть чем-то случайным или произвольным.
Словом, наблюдаемый со стороны жест - это что-то вроде видимой поверхности какого-то очень сложного и многомерного образования; и если поддающееся фиксации сторонним взглядом, может напоминать собой едва ли не все что угодно, то скрытая в потаенных глубинах уходящего на клеточный уровень движения действительная его структура - в особенности поначалу - абсолютно изоморфна содержанию всего того, что обозначается им. Его внешняя видимость - это вовсе не "сокращенная" форма последнего, даже если она и вызывает прямые ассоциации с ним: деформация ритуала с неизбежностью ведет к тому, что внешняя траектория жеста и алгоритм той деятельности, которую он кодирует, могут оказаться настолько различными, что наблюдаемый абрис уже не будет нести в себе решительно никаких указаний на содержание того, что в действительности он замещает собой. Поэтому, говоря об изоморфизме следует, иметь в виду не соотношение визуально регистрируемых форм, но то сущностное глубинное родство, которое связывает скрытую под поверхностью видимого извне внутреннюю структуру жеста с алгоритмом кодируемой им деятельности.
Именно этот глубинный изоморфизм структур и должен наследовать собою знак.
Здесь, правда, уже было сказано, что знак начинает обозначать собой вовсе не собственную практику субъекта, но объективный закон той (технологической) связи, которая объединяет вовлекаемые в нее в качестве средств предметы внешней среды. Но никакого противоречия в этом нет, ибо определенность и самих средств, и той объективной связи, которая обнаруживается (а то и вообще впервые в природе устанавливается) между ними в процессе их использования, продолжает оставаться производной в первую очередь от внутреннего содержания самой деятельности.
Правда, как уже говорилось выше (1; 3), в результате теперь уже ведомого сознанием восприятия действительности происходит сложная и неясная до конца логическая(?) операция своеобразного отчуждения и объективирования одного из элементов целостного субъект-объектного (S-O-O) отношения. То есть из целостного процесса каким-то образом выделяются лишь вовлеченные в него предметы внешнего мира (О-О), и уже их взаимодействие (которое на самом деле всегда осуществляется только под эгидой субъекта) предстает как что-то самостоятельное и независимое от нас.
Но тайну этой фундаментальной (формирующей в сущности все мировоззрение человека) операции еще предстоит разгадывать. Может быть, даже не одно столетие. Собственно предмет (любой, будь то орудие, будь то предмет деятельности, или просто какое-то сопутствующее достижению цели материальное образование) всегда задан нам в форме целостного практического взаимодействия с ним, но именно эта таинственная операция отчуждения, образно говоря, оставляет на плоскости нашего сознания только одну из всех возможных проекций этого взаимодействия. В обыденном же обиходе именно эта частная проекция, а вовсе не целостная его структура, отождествляется нами с подлинной сущностью явлений. Поэтому то, что мы в речевом обиходе привыкли называть предметом, который скрывается за каким-либо конкретным знаком, - не более чем сокращенная версия того, чем он является на самом деле.
