Морфология истории. Сравнительный метод и историческое развитие - Любарский Георгий (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Замечу в скобках, что меньшая, чем у организма, целостность культурной сферы относится только к совокупностям культурных явлений, например, к культуре определенной нации, определенного направления, определенной культурной области (живопись, литература и др.). Отдельные культурные феномены часто обладают именно организменным уровнем целостности. С наибольшей очевидностью это проявляется в стихах, картинах и прочих культурных формах с четко заданной структурой. Именно по этой причине можно выстроить цепь рассуждений о экологии культуры по аналогии с экологией биологической: каждое индивидуальное произведение культуры (=«организм») имеет собственную среду, с которой определенным образом взаимодействует, определяя ее и к ней приспосабливаясь, такое произведение имеет характерную морфологию, особенности поведения и т. д. Именно из-за высокой целостности организмы столь жестко определяют свой состав, что примеры заимствования одним организмом частей другого крайне редки. Так, существует моллюск, который встраивает в себя стрекательные клетки поедаемых им кишечнополостных животных, существуют свободноживущие плоские черви (турбеллярии), в тканях которых живут зеленые водоросли. В области культурных явлений такие примеры столь же редки. Существует удивительный, почти уникальный факт заимствования одним из диалектов алеутского языка системы спряжения русского глагола. Не отдельного слова или слов, а системы спряжения, абсолютно чуждой данному языку. Есть факты культурной мимикрии, которые во множестве демонстрирует культура Японии: чрезвычайно впечатляющими являются рассказы Акутагавы в стиле Чехова, Тургенева и О’Генри. Рассматривая философию позднего Лосева, можно видеть, как в центр его платонического (точнее, платонизирующего) мировоззрения проник (после отсидки в концентрационном лагере) диалектический материализм, и эта достаточно чуждая общему тону его мировоззрения система неотторжимо вросла в него, стала органической частью его философствования. Но в целом такие случаи все же довольно редки и число заимствований в целостном культурном организме обычно невелико.
Как и у организмов и биоценозов, у культурных явлений имеет место регуляция нарушений. Культура способна регенерировать, исправлять нарушения развития, выздоравливать. Так развивались креольские и пиджин-языки; начинаются они со стадии в несколько сотен слов с крайне упрощенной грамматикой и дорастают до уровня нормального языка. Гомологичным этому явлению в биологическом мире является воссоздание организма из немногих клеток. В качестве крайнего примера можно указать на восстановление и оживление мертвых языков. Множество людей сейчас говорит на вымершей латыни. На вымершем к XVIII веку корнском языке (язык коренных насельников графства Корнуэлл) сейчас говорят более десяти тысяч человек. Сначала люди учат такой язык по книгам и прочим источникам, а затем учат говорить на нем своих детей, для которых английский становится вторым языком, а первым, усвоенным с детства и в истинном смысле родным – корнский. Более того, оживают выдуманные языки, и не только знаменитый эсперанто. Староэльфийский Толкиена и другие языки фантастических стран, придуманные лингвистами-фантастами, становятся языками, на которых общаются сотни и даже тысячи людей. В этом смысле в сфере языковой культуры возможны свершения более значительные, чем в сфере естественных наук. Понятно, что гомологией оживления корнского языка являлось бы оживление динозавра, а для староэльфийского это было бы выведение двенадцатиглавого дракона, пегаса, того же эльфа и прочих сказочных персонажей.
Однако если это так, почему встает вопрос о сознательном регулировании культуры, о ее отделении от государства, о поддержке ее со стороны отдельных людей? Если это закономерное требование культурной жизни, в культуре должны сложиться механизмы поддержания многообразия, как в биоценозе, и нам волноваться не о чем: все само сделается и зарастет наше поле крапивой, любо-дорого смотреть. То есть если явления самовосстановления действительно развиты в культурной жизни, то должны сложиться естественные механизмы саморегуляции культуры, и сознательные усилия частных лиц не требуются: не надо помогать рису расти.
Разрешается этот вопрос следующим образом: культура являлась саморегулирующимся объектом, но сейчас она в значительной степени не такова. Причина изменения ситуации лежит в истории. В прежние эпохи культура была в значительной степени связана с национальной жизнью, с жизнью определенного народа. Это совершенно очевидно при рассмотрении так называемых традиционных обществ, культур Древнего мира. В Новое время ситуация начала меняться. Это парадоксальный факт: национальное начало с особой силой стало проявлять себя в государственных образованиях (сложилась концепция национального государства и возникла идея о праве наций на самоопределение), и в то же время начала изменяться народная жизнь. Эта народная жизнь стала как бы бледнеть, отходить на второй план, терять структуру, и культура стала все в меньшей степени питаться импульсами, исходящими непосредственно из глубин народной жизни, из национальности. Определенный рубеж в этом процессе можно поместить в начале XIX века: тогда Гете сформулировал понятие всемирной литературы. Именно после Гете стали появляться столь популярные сейчас «Золотые библиотеки классики», серии «Всемирной литературы» и т. д. Конечно, введение понятия всемирной литературы – лишь обозначение процесса, лишь его символ. Всемирными, универсальными стали театр, музыка, таковой еще раньше стала наука. Все сферы культурной жизни в Новое время начали универсализироваться, появилась единая духовная жизнь человечества – факт, несомненно, отрадный. И одновременно – именно для того, чтобы это явление смогло проявиться – стали отмирать национальные корни культуры. Развитые европейские нации к XIX веку практически утеряли народную культуру, можно даже сказать, если не бояться запутаться в терминологии, что исчезли народы, сменившись народными массами, народонаселением. Тем самым, кстати, исчезла и та единственная реальность, которая хоть как-то оправдывала притязания национальных государств, требования государственной автономии наций.
Итак, в древности и еще в Средневековье разнообразие состава культуры поддерживалось со стороны питающей структуры: народной культурной жизни. Размывание этой питающей структуры и автономизация культуры от народной жизни, ее переход ко всемирно-универсальному содержанию привели к тому, что культура нуждается для обеспечения своей устойчивости, для выживания, в новых механизмах поддержания необходимого разнообразия. Многообразие культурной жизни поддерживалось народным целым двояко: во-первых, народов было много, поэтому было множество национальных культур; во-вторых, народ был структурен, и потому в рамках одной национальной культуры поддерживалось определенное разнообразие, существовали разные «культурные регионы». Разумеется, это имеет место и сейчас, однако число таких полуавтономных культурных выделов значительно сократилось.
Вот один пример. В статье В.В. Бычкова (1989), описывается интересный феномен, наблюдаемый в культуре Византии: «…здесь имеет смысл указать на один из значимых парадоксов византийского эстетического сознания, объяснение которого еще ждет своего часа. Среди теоретиков искусства… существовала достаточно распространенная (если не ведущая) тенденция, берущая начало в культуре эллинизма, к усмотрению и поощрению в изобразительном искусстве экспрессивно-натуралистических и реалистических черт и приемов изображения. Главное же направление византийского искусства… основывалось совсем на иных принципах. Не натуралистичность, психологизм, экспрессивность и динамизм, но, напротив, обобщенность, условность, символизм, статика, самоуглубленность, этикетность и каноничность характерны для него в первую очередь».
Итак, суть парадокса византийской культуры состоит в следующем: в трудах византийских теоретиков искусства, в описаниях (экфразисах) картин, сделанных ими, прослеживается одна система оценок, а в самом изобразительном творчестве – другая. Расхождение ценностей и приемов заходит так далеко, что по описаниям современника вместо византийской иконы можно представить себе творение поздних голландцев – реалистичное до натурализма.
