Иисус неизвестный - Мережковский Дмитрий Сергеевич (читать книги без регистрации TXT) 📗
«Так поступили и с Бен-Сатедою (Ben-Sateda — Иисусово прозвище в Талмуде) и (обличив его) повесили» (распяли). [861]
Нечто подобное этой судебной ловушке могло произойти и на допросе Иисуса первосвященником Анною. Кое-что из этого мы угадываем и по рассеянным в евангельских свидетельствах глухим намекам.
Спрашивал Анна Иисуса об учениках Его. (Ио 18, 19.)
Если обо всех Двенадцати, то, уж конечно, больше всего — о двух «знакомцах» своих: давнем — Иоанне и вчерашнем — Иуде.
«Кто из них больше любил Тебя, рабби Иешуа, друг Иуда или друг Иоанн?» — вот с каким вопросом мог приникнуть к сердцу Иисуса Ганан, как приникает к пойманной мухе паук. Ждет ответа — не дождется: Иисус молчит.
Первый намек — у Иоанна, второй — у Матфея (27, 63):
…вспомнили мы, что обманщик тот, будучи еще в живых, сказал. «После трех дней воскресну».
«Правда ли, рабби Иешуа, что Ты говорил: Сын человеческий будет убит и после трех дней воскреснет?» — мог бы и с этим вопросом приникнуть Ганан к сердцу Господню. Ждет ответа — не дождется: Иисус молчит.
Третий намек — у Луки (22, 66–67):
Ты ли Христос (Мессия), скажи нам, —
спрашивают в Синедрионе судьи Подсудимого, так же, как некогда иудеи, обступив Его в притворе Соломоновом, спрашивали:
долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты — Христос (Мессия), скажи нам прямо. (Ио 10, 23–24.)
Мог бы и с этим вопросом приникнуть к сердцу Господню Ганан. Ждет ответа — не дождется: Иисус молчит.
Понял, может быть, Ганан, что ответа не будет, и тоже замолчал; точно прикованный, стоит, не двигаясь; впился глазами в глаза Иисуса. В свете ярко пламенеющих лампад и свечей, — два лица, одно против другого, — самое живое против самого мертвого: как бы два безмолвных, в смертном борении обнявшихся врага.
Если и здесь, в доме Ганана, как в той западне, описанной в Талмуде, спрятаны были два свидетеля, то страшного молчания, должно быть, не вынесли они: испугались, как бы «колдун» не наделал беды, не околдовал первосвященника Божия. Выскочил вдруг один из засады, подбежал к Иисусу, поднял руку и закричал:
Так-то ты отвечаешь первосвященнику! (Ио. 18, 22.)
Это запомнил только первый из двух или нескольких «Иоаннов», неизвестных творцов IV Евангелия; но что произошло затем — второй, третий или четвертый «Иоанн» уже забыл. «Кто-то, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке». Нет, должно быть, только поднял руку, но не опустил: чести первого удара не дал дьявол дураку. За руку схватил его Ганан.
«Ракá!» (что значит «дурак»), — крикнул ему в лицо и оттолкнул его. Тоже вдруг испугался, как паук, чтобы слишком большая пойманная муха не прорвала паутину. Но тотчас же успокоился: понял, что умного избавил дурак от лишнего труда, а может быть, и стыда. Но уже не сам Ганан, а тот, кто за ним, понял: «Князь мира сего идет и не имеет во Мне ничего» (Ио. 14, 30).
Кукольного театра хозяин хлопнул в ладоши, и представление началось.
Связанного Иисуса отправил Анна… к Каиафе. (Ио. 18, 24).
Если и в этом доме, как в большинстве иерусалимских домов, вела во двор не внутренняя, а наружная лестница, то, сходя по ней, в конце третьей стражи ночи, в пение вторых петухов, Иисус мог увидеть внизу, на дворе, лицо Симона Петра, освещенное двумя светами — белым от луны и красным от углей жаровни, только что от страха бледное и уже от стыда красное; так точно увидел его, как предрек давеча, на пути в Гефсиманию.
Мужество нужно было немалое Двум из Одиннадцати, Иоанну и Петру, чтобы следовать за Узником, хотя бы и очень «издали» (Мк. 14, 54), после того, как все остальные Девять бежали и только что, на глазах этих Двух, воины схватили неизвестного отрока (не сына ли здешнего Гефсиманского хозяина или хозяйки, четырнадцатилетнего Иоанна-Марка, будущего нашего свидетеля?), который следовал тоже за Узником, «завернувшись в покрывало» — простыню, «по нагому» или почти нагому телу (таков вероятный смысл: едва ли бы он вскочил с постели без ночной рубашки даже для такого случая в эту холодную ночь), и спасся только тем, что, выскользнув из хватающих рук и оставив в них покрывало, убежал, голый, страшный, белый, в белом свете луны, как призрак (Мк. 14, 51–52).
Но мужество большее нужно было Петру, чем Иоанну. Меч в липнувших от Малховой крови ножнах отвязать и бросить потихоньку в тень придорожных кустов; руки и одежду осмотреть, нет ли на них уличающих пятен, — догадался ли Петр? или забыл, как все в эту ночь, кроме одного:
Господи! Почему я не могу идти за Тобой теперь? Я душу мою положу за Тебя. (Ио. 13, 37.)
Только одного хотел — быть там, где Он, чтобы «видеть конец», (Мт. 26, 58) — свой собственный, а может быть, и конец всего.
Слишком высоко взвившийся хмель, если вынуть из-под него тычинку-державу, падает и жалко по земле стелется; так и Петр: вынута из-под него держава, Господь, — и он падает.
Знал ли он это? Если и не знал, то смутно, может быть, предчувствовал, стоя у двери Гананова дома, после того как «привратник» (так в древнейших кодексах Марка вместо «привратницы»), впустив Иоанна, грубо, должно быть, перед самым носом Петра, захлопнул дверь. «Впустит или не впустит? Скажет ему Иоанн обо мне или не скажет?» — думал, может быть, Петр, томясь ожиданием.
Звякнул засов, приоткрылась щель в двери. Петр вошел.
Тут молодая рабыня-привратница говорит Петру, и ты не из учеников ли того Человека?
Что было делать Петру? Сообразить, что привратник не мог не знать об Иоанне, давнем и хорошем «знакомце» здешнего хозяина, что и он ученик Иисуса и не мог не догадаться, если бы даже Иоанн об этом ему не сказал, что и друг его, пришедший с ним в такую ночь по Гефсиманской дороге тотчас почти вслед за Иисусом, — тоже один из Двенадцати: если же все-таки впустил их обоих, то, верно, знал, что делает. И, сообразив это, надо было Петру ответить слишком любопытной «девчонке», παιδίςκη: «Знает привратник, кто я такой, а ты носа не суй, куда тебя не спрашивают!» — и спокойно пройти мимо нее. Но этого Петр не сообразил, не нашелся; растерялся — испугался, может быть, не того, что схватят его, а что выгонят опять за ворота и он не увидит «конца». Мог бы помочь ему Иоанн, но, должно быть, как это часто бывает с друзьями, в самую нужную минуту пропал неизвестно куда; может быть, вошел в дом, как хороший «знакомец» хозяина. И Петр сделал глупость — сказал:
нет, я не из них. (Ио. 18, 17.)
В подлиннике еще глупее, растеряннее: «Это не я». Точно не он это сказал, а кто-то за него; может быть, хотел сказать совсем другое, но само с языка сорвалось.
Лезущий в осиное гнездо знает, что будет искусан, но отмахивается невольно от первой осы: так отмахнулся Петр от наглой девчонки и кое-как мимо нее прошмыгнул. Но она могла быть довольна: напугала-таки одного из ихней «разбойничьей шайки»; ужалила оса.
Спешно пробирающийся сквозь терние не замечает, что колючки рвут на нем одежду и царапают лицо: так Петр не заметил, что оцарапал сердце ложью. Атом лжи принял в душу, сделал малое зло ради великого блага — с Господом быть до конца, «душу свою за Него положить».
Мужественно влез Петр в осиное гнездо — в толпу Ганановой челяди — злейших врагов своих, потому что Его, — завтрашних, может быть, Его палачей и своих.
Между тем рабы и служители, разведши жар углей, потому что было холодно, стояли и грелись. Петр также, стоя с ними, грелся. (Ио. 18, 18.)
«Грелся» повторяется у двух вероятных очевидцев шесть раз: трижды — у Иоанна, трижды — у Марка — Петра: значит, запомнилось. Холодно было тому отроку бежать от воинов голому, а Петру — еще холодней. Самою холодною из всех ночей, какие были и будут, казалась ему эта. Жаром пышат в лицо красные, сквозь черную решетку жаровни, угли, а у него зуб на зуб не попадает, и кажется, уже никогда никаким огнем не согреется; точно ледяная рука сжимает сердце ему все крепче и крепче.
