Смысл жизни: учебное пособие - Даниленко Валерий Петрович (книги полностью .txt) 📗
М.Ю. Лермонтов в конце своей молниеносной жизни написал:
Вопрос «Зачем нам, людям, враждовать друг с другом?» легко сократить до вопроса о смысле человеческой жизни вообще: «Зачем нам, людям, жить?». Это тем более легко сделать, если мы вспомним, с каким мучением Григорий Печорин пытался разгадать смысл своей жизни.
Поиск смысла жизни у Ф.И. Тютчева остался безуспешным. Он жил в двух мирах – внутреннем и внешнем. Между ними – бездна. Эту бездну он изобразил так:
Элизиум в древнегреческой мифологии – страна сказочного блаженства. Разве может человек жить ради «Элизиума теней»?
Н.А. Некрасов недоумевал:
В 1912 г. на вопрос о смысле человеческой жизни А.А. Блок как будто отвечает: «В счастии». Но, увы, оно оказывается недостижимым:
Пустой вселенной нет никакого дела до наших мечтаний о счастье. Ей вообще нет никакого дела до нашего существования. Потому что она мертвая. Вот почему она обессмысливает нашу жизнь, превращая некоторых из нас в мертвецов, притворяющихся живыми, но:
К.Д. Бальмонт, потеряв надежду на то, что ему кто-нибудь объяснит, в чем смысл человеческой жизни, сокрушенно заявил:
А какой ответ на вопрос о смысле человеческой жизни дали наши прозаики?
«А для лучшего, милок», – ответил горьковский Лука. И неприкаянному человеку об этом приходилось слышать, но «Зачем?» в его душе все-таки болит и болит. Но самое любопытное, что он как будто даже и привыкает к нему и к боли от него, а иногда даже начинает думать, как В.В. Розанов: «Болит душа, болит душа, болит душа... И что делать с этой болью – я не знаю. Но только при боли я и согласен жить... Это есть самое дорогое мне и во мне» (В поисках смысла / сост. А.Е. Мачехин. М., 2004. С. 96).
Это не мазохизм. «Самое дорогое» потому, что за болью, о которой говорил В.В. Розанов, стоит вопрос далеко не праздный – пусть мучительный, пусть изнуряющий, но вместе с тем и возвышающий русскую душу над прагматической действительностью. Вопрос этот: «Зачем?». В России он заканчивался для многих не чем иным, как неприкаянностью – может быть, самой главной героиней русской классической литературы.
Представлены, конечно, в русской классической литературе и герои «прикаянные», т.е. люди, нашедшие свое место под солнцем: пушкинская Татьяна, гоголевский Чичиков, гончаровский Штольц, тургеневский Базаров, Алеша Карамазов у Ф.М. Достоевского, Дмитрий Нехлюдов у Л.Н. Толстого, Павел Власов и его мать у А.М. Горького. Но отчего же так случилось, что более выразительными, более яркими в нашей литературе в конечном счете оказались герои неприкаянные? Не то, например, у французов. У них на первом месте стоят герои, знающие, чего они хотят, – у Стендаля, у Бальзака, у Золя... Русским же писателям оказался милее человек по преимуществу неприкаянный. Об этом говорят даже названия многих их сочинений: «Евгений Онегин», «Герой нашего времени» (т.е. Печорин), «Обломов», «Рудин», «Дядя Ваня», «Клим Самгин» и др. Целую обойму неприкаянных дали нам Ф.М. Достоевский и Л.Н. Толстой. Как решают их герои главный нравственный вопрос: как жить?
Этот вопрос расщепляется на два: как думать и как поступить? На первый план подобное расщепление излишне: мы поступаем так, как думаем. Увы, сплошь и рядом мы поступаем не так, как думаем поступить. Разрыв между внутренней жизнью и внешней стал у Ф.М. Достоевского предметом художественного изображения. Его герои переживают этот разрыв мучительно и пытаются находить способы для его преодоления.
Возьмем для начала главного героя из «Записок из подполья». Что он думает о себе? «Я человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек...» (Достоевский Ф.М. Повести. Рассказы. М., 1985. С. 3). Если подпольный человек сам себе дает такую низкую оценку, то ему, казалось бы, надо соответственным образом и поступать? Он и пытался это сделать: «Я был злой чиновник. Я был груб и находил в этом удовольствие. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть этим вознаградить... Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, – я зубами на них скрежетал и чувствовал неутолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось. Большей частью все был народ робкий: известно – просители. Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей. У меня с ним полтора года за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь» (Достоевский Ф.М. Указ. соч. С. 4).
Подпольный человек пытался в своих поступках соответствовать своим мыслям, но все-таки ему это плохо удавалось: «Это я наврал на себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности никогда не мог сделаться злым. Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы. Я знал, что они всю жизнь во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу...» (там же. С. 5). Вот вам и дисгармония между внутренней жизнью и внешней, между теорией и практикой. Отсюда ненависть подпольного человека к «деятелям» – людям, преодолевшим разрыв между ними: «Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога и только разве стена его останавливает» (там же. С. 9).
Родион Раскольников в «Преступлении и наказании» переступает через черту, которая разделяет в его жизни теорию и практику: он убивает старуху-процентщицу и тем самым приводит в соответствие свои представления о людях, способных преодолеть малое зло ради великого добра, со своими поступками. Но и он в конечном счете сломался – признался в своем преступлении Порфирию Петровичу.
Каким образом решает вопросы «Как думать?» и «Как поступить?» Иван Карамазов в «Братьях Карамазовых»? Он пытается быть абсолютно свободным в мыслях своих от каких-либо моральных ограничений. Однако и он не выносит груза черных мыслей, которые, как ему казалось, никак не могут быть связаны с его внешне благопристойной жизнью. Его настроения против отца чутко улавливает Смердяков и убивает последнего. Таким образом наша мысль может материализоваться в чужой поступок. Выходит, и в сознании нашем мы должны быть нравственно чисты. Вот урок, который должен извлечь читатель «Братьев Карамазовых» из образа Ивана. Самому же ему этот нравственный урок, как мы помним, обошелся чересчур дорого: он сошел с ума.
