Постфилософия. Три парадигмы в истории мысли - Дугин Александр Гельевич (читаем книги бесплатно txt) 📗
Взятый в этом срезе, мужчина сам по себе, как денотант (обозначающее), чрезвычайно ценен, так как он «денотирует» высшее тождество.
Мужчина, становясь мужчиной, встает на путь вертикальной реализации того, что он «означает». Отсюда проистекают практика мужской аскезы, путь воина, который абсолютизирует в себе мужское начало и выходит к отождествлению с фундаментальным принципом — далеко за пределами человека, участвует в тотализации мужской онтологии, ведущей к высшему тождеству.
Этот путь мужской тотализации бытия в значительной степени идет по линии полной автономии от женского принципа. Последние следы этого мы видим в современном мужском монашестве, в воинских практиках и воинской психологии.
Точно так же в женском монашестве, в сакральном целомудрии римских весталок или в других формах женской аскезы мы видим, как осуществляется на практике тотализация женского начала — без участия мужского начала.
Здесь онтологические процессы протекают вертикально — так, что утверждение собственного пола позволяет высшим принципам манистифицировать себя при полном отсутствии другого пола. Эроса здесь нет, хотя пол есть. Более того, именно пол здесь подлежит трансцендентализации и становится платформой метафизической реализации. Это — внеэротический вариант метафизики пола.
Таинство любви
Онтологическая реализация пола можетпроходить и через горизонтальное измерение. Тогда мы имеем дело с метафизикой любви. В дело вступает эрос. Мы видели, что в эросе дает о себе знать призыв или тяготение, гравитация андрогинной онтологии. Эта андрогинная онтология также ложится в основу отождествления денотанта с денотатом, signans с signatum. Но только структура этого отождествления отлична. Надо сказать, что «горизонтальность» такого пути весьма относительна. Она указывает лишь на то, что мужчина и женщина обращены здесь не к своему архетипу, а к эротической сфере влечения к другому. Здесь мужчина и женщина становятся абсолютными не потому, что начинают воплощать в себе Абсолютного Мужчину и Абсолютную Женщину, а потому, что сжигают себя в пламени эроса, полностью отдают свое мужское и свое женское в жертву любви.
Тогда их страсть актуализует стихию эроса, которая, находясь между ними — на «горизонтальной» плоскости между конкретным мужчиной и конкретной женщиной — на самом деле, и есть прямое воплощение трансцендентного начала, инобытие андрогина. И бытие в любви друг к другу возводит их — но уже по совершенно иной траектории — к нерасчленимому недвойственному Первоначалу, которое и есть Любовь.
В этом случае, в случае настоящей священной любви, становится не важно, кто и что находится на этих полюсах — на мужском и женском. Священный эротизм предполагает реальность, законченную саму по себе, которая позволяет подставлять в напряженную структуру эроса неважно кого. Это создает предпосылки для поливалентного и открытого эротизма, панэротизма традиционного общества. Такой панэротизм никогда не ограничивается строгой, фиксированной системой полов, и чем более манифестационистским является общество, тем более широким и многомерным является открытое поле эротического пространства, поскольку тотализация андрогинного начала может проходить в любом секторе периферии всего круга.
Здесь соотношение денотата (обозначаемого) и денотанта (обозначающего) меняется. Основным денотатом становится сам эрос, а мужчины и женщины указывают своей половой спецификой только на него. Они и становятся масками любви, не пола как такового, но его преодоления в напряженном экстатическом слиянии противоположностей, coincidentia oppositorum.
Онтология наготы и гимнософизм
Здесь следует обратить внимание на следующее: идея манифестационистского отношения к гендеру рассматривает наготу как явление онтологического порядка. Поэтому нагота не является объектом жестких ингибиций. Бодрийяр (правда, в совершенно другом контексте) говорил, что «порнография — прямая наследница метафизики». Речь здесь идет о том, что принцип наготы открывает природу мира, но природа мира, подоплека мира — это и есть символическое обнаружение полового дуализма, изначальной структуры той сакральной субстанции, которая проявляется ex Deo (из Бога). Отсюда вытекает идея того, что нагота является не столько эстетическим, сколько метафизическим явлением. Диалектика обнажения — снятия одежды и ее надевания на себя — служит символом, отражающим космическое дыхание, открытие и сокрытие высшего принципа. Нагота символизирует (обнаруживает) подоплеку сущего (т.е. бытие), а одежда ее скрывает.
Здесь есть диалектический момент: в некоторых случаях одежда является знаком упорядочивания (оформления) изначального хаоса, и тогда она предстает перед нами элементом иерархизации и установления структуры, который привносится в изначальный хаос примордиальной наготы. Иногда наоборот — обнажение является выражением сути бытия, а одежда — сокрытием этой сути.
Поскольку в традиционалистской манифестационистской перспективе нет взаимоисключающих элементов, то ритуалы облачения и разоблачения, одевания и раздевания, всегда имеют амбивалентный смысл.
Даже в креационистской традиции, традиции христианства, в православном богослужении сохранились элементы символического облачения. Есть даже особый чин облачения священника, когда на него возлагаются подрясник, ряса, омофор и другие части иерейского облачения, и всё это сопровождается строго определенными молитвами. В некоторых ситуациях и снятие этих одежд тоже сопровождается определенными сакральными ритуалами.
В манифестационистском обществе, если люди одевали какую-то мелочь, носок или шнурок, они что-то причитали, бормотали, пели хвалебные гимны...
Точно так же дело обстоит и с сакральным стриптизом — т.е. «танцем семи покрывал». Согласно Юлиусу Эволе, во многих древних культах Египта, Ассирии, Рима и Греции жрицы практиковали особый танец, в ходе которого сбрасывали с себя покрывала. Финальная нагота символизировала возврат к изначальной полноте первоначала. Любопытно, что всплески этого сакрального подхода мы встречаем в явлении «эсхатологического нудизма» как у племен Океании (изученных Элиаде, подробно занимавшимся карго-культами), так и в раннем европейском протестантизме — в частности, у чешских сектантов-адамитов, призывавших всех, ввиду наступления конца свете, ходить «в чем мать родила». «Эсхатологический нудизм» у папуасов сопровождался обобществлением всей собственности и оргиастическими практиками «общности жен». Это тоже происходило в преддверии «конца света», накануне прибытия предков из мира мертвых на кораблях из ногтей мертвецов с изобилием товаров. Здесь легко опознать и некоторые большевистские практики, чрезвычайно убедительно описанные в «Чевенгуре» Платонова. Кроме того, раздевание служит важным «инициатическим» элементом в некоторых масонских ложах.
Весь этот комплекс в несколько анекдотическом виде обнаруживает основную идею связи наготы с изначальной онтологией.
В раннем христианстве также была традиция аскетической наготы, гимнософизм, откуда происходят «голые святые».
Гендерная гносеология
Говоря о гендерной гносеологии, можно вспомнить те схемы, которые мы описывали раньше: о том, как понимает человека традиционная метафизика.
Традиционная метафизика видит в человеке три центра: центр сознания или рассудка, который символически локализуется в области мозга, центр интеллектуальной интуиции в сердце и центр желаний, который локализуется внизу живота. В центре манифестационалистской модели — живое сердце, которое распространяет лучи света в лунный диск рассудка, а свой жар передает силе влечения. Такой подход показывает, что между рассудком и эротическими желаниями не существует фундаментального противоречия, не существует оппозиции.
