Должно ли детство быть счастливым? - Мурашова Екатерина (читать полную версию книги TXT) 📗
– Я все-таки обязан ему самим своим существованием, – сказал двадцатилетний Иван мне. – Кто ж виноват, что все так случилось. Когда я поехал познакомиться и поговорить с ним без материных вздохов и всхлипов, я его, в общем-то, понял. Когда-то он принял решение не осложнять нам жизнь, и, мне кажется, оно было правильным, потому что там он сражался без всяких тылов и победил, а здесь бабка с дедом и материна жалость просто медленно сжили бы его со свету. Но теперь я сам могу принимать решения. Я сразу увидел, что он давно перерос эту свою доморощенную артель и она вполне может жить без него. Поэтому я всё подготовил и перевез его сюда. Он Питер обожает. Я катал его по набережным, он молчал, но я видел, что у него костяшки белые и он кусает губы, чтобы не плакать. Работать сейчас откуда угодно можно, это не проблема. Отец (в смысле отчим) ему только чуть-чуть помог, а так он отличный спец, может на всех языках писать. Но это еще не все… я сам-то хотел дома остаться, я Питер тоже до мурашек люблю, но теперь думаю в США попробовать – там все-таки условия для инвалидов лучше, и как вы думаете: ведь реабилитация – она же ни в каком возрасте не поздно, да? Все же развивается, а он готов работать как зверь, и мы с ним думаем: может, он когда-нибудь еще и встанет, а?
– Вполне может быть! – искренне воскликнула я и подумала: от них, конечно, много проблем, но все-таки мне нравится, что настоящие мужчины все еще существуют на свете.
Эта наша встреча с Иваном была последней, но я совсем не удивлюсь, если однажды он окликнет меня откуда-нибудь из Калифорнии и расскажет, как они вместе с одним из его отцов все-таки преодолели судьбу, и тот встал на ноги и сделал еще один шаг вперед.
Беглец
Это было давно, на излете перестройки. Основное психологическое образование и специализация по медицинской психологии у меня уже, конечно, были. Но мое собственное понимание устройства личности, а также болезни-здоровья-психосоматики-проблем психологических и психиатрических и их взаимосвязи еще не сложилось. (Если кто не знает, сообщаю: на сегодняшний день общепринятой всеми практикующими психологами концепции устройства личности не существует, большинство либо пользуется одной из более-менее равноправно наличествующих, либо строит некую эклектику для личного повседневного употребления. Самые уверенные в себе придумывают свою собственную концепцию и предлагают ее «городу и миру».)
Мама с высоким худощавым подростком пришли поздно вечером, на последний час приема, когда в поликлинике уже почти никого не было и, хотя свет, конечно, горел, коридоры казались темными и пустынными.
– Ты сам будешь рассказывать? – спросила мать, тревожно взглядывая на сына. – Может быть, мне вообще выйти? Тебе так легче будет?
– Подождите выходить, – попросила я (на самом деле я просто слегка побаивалась оставаться один на один с сумрачного вида подростком: вдруг это мать его сюда притащила и он вообще разговаривать не станет. Что мне тогда делать?). – Сначала расскажите свое ви́дение ситуации, а потом Сережа расскажет свое. У меня будет по крайней мере две разных точки зрения. Потом я добавлю свою, и, понимаете, триангуляция – возникнет хоть какая-то возможность выстроить объемную версию происходящего.
Женщина уважительно закивала.
– Да, да, триангуляция, конечно! Понимаете, Сергей всегда, с самого начала был таким спокойным, тихим. Не капризничал. Не хулиганил, не дрался. Очень любил открытки старые рассматривать. Посадишь его, он и сидит…
– Беременность, роды? – быстро спросила я.
Когда у нас имеется младенец типа «посадишь, и сидит» – это всегда повод насторожиться в плане неврологии. Но никто обычно в это время не настораживается, все, наоборот, радуются: удобно. Таскают по врачам тех, которые постоянно вопят и крутятся.
– Тяжелые были роды, – признала женщина. – И стимуляцию мне делали, и тащили его. Как-то он не так шел. В какой-то момент, я даже помню, акушерка второму врачу говорит так панически: что будем делать?! Мы же так ребенка потеряем! У него на головке прямо вот как отпечаток пальца был. Синий такой. Потом прошло. И кушал он сразу хорошо. И спал.
– Понятно, – сказала я. – Рассказывайте дальше.
– Мы все всегда делали, что врачи прописывали. И массажистка к нам на дом приходила, и на море ездили. Да с ним, говорю же, и не было никаких проблем. В садике его очень любили, он никогда не шалил, воспитательнице помогал и с девочками дружил. Отец тогда уже сердился даже.
– На что же он сердился?
– Ну, говорил, что мы с бабушкой маменькиного сынка растим, а не мужчину, что он сдачи дать не может и ни разу не попросил ему пистолет или саблю купить. Он и вправду в такое не играл никогда. Только в конструкторы, в животных, в маленькие всякие игрушечки, мозаики любил собирать, лото, ну и вот открытки еще…
– А с другими детьми?
– В садике все нормально было. Воспитатели его любили, так и дети не обижали. А вот с первой учительницей Сереже не повезло…
– Каким образом?
– Он не успевал сначала за всеми. Не то что не понимал – просто медленнее других делал.
– Я не понимал, – возразил Сережа. – Я помню. Я на уроке не понимал. Не знал, что писать, и переставал вообще.
– Ну вот. Она, кажется, хотела, чтобы мы ей деньги платили, чтобы она с ним занималась, а мы взяли домой другого репетитора. Он подтянулся, но она уже как-то так к нему относилась… И дети вслед за ней, они же, маленькие, на учительницу очень ориентируются… В общем, там такие отношения сложились…
– Меня дразнили дебилом и били, – спокойно констатировал Сережа. – А я не мог ничего сделать – их пятеро было.
– Отец тогда несколько раз ходил разбираться, и все, в общем-то, утихло. Но школу он не любил и учился так себе. После начальной школы мы его оттуда забрали и устроили в гимназию.
– Зачем?! Мальчишка с трудом усваивал обычную программу!
– Отец так решил. Нужно хорошее образование.
– Он сказал так: большие расстояния преодолеваются постепенно, шаг за шагом, – снова вступил в разговор Сережа. – Ты будешь все время ставить себе маленькую цель и ее достигать. Потом следующую. И постепенно у тебя все получится. Как и у меня. Ты же мой сын.
– Кто твой отец?
– Бизнесмен. У него три завода и две автоколонны.
– Он из Стерлитамака в Ленинград приехал, – уточнила мать. – В одних штанах и с двадцатью пятью рублями.
Дальше, в общем-то, можно было не рассказывать. Но что происходит сейчас?
– Он с этого года стал другой: нервный весь, дерганый, может заплакать – в шестнадцать-то лет! (А он и в младенчестве не плакал почти.) Может сидеть, уставившись в стенку, – час, другой. И это когда уроки не сделаны. С друзьями (у него их двое) почти перестал встречаться. И самое страшное, почему я к вам и прибежала, – стал ложиться в кровать со светом и еще громкую музыку включать. Я спрашиваю: что за новости? А он: иначе мне не заснуть, так я «их» хоть как-то заглушаю… Вот тут я и…
– Окей, – сказала я. – А вот теперь посидите в коридоре.
Оставшись один, Сережа довольно внятно изложил мне симптомы: слуховые галлюцинации (хор, иногда невнятно спорящие голоса, симфонический оркестр), кошмары, которые как-то не сразу исчезают после пробуждения, апатия, нежелание ничего делать и никого видеть.
Продуктивные и негативные признаки юношеской шизофрении одновременно, через запятую. Всё совпадает? Что-то мне мешало поставить точку.
– Ты сейчас в десятом классе. Как тебе у́чится в гимназии? Что дальше?
– Я делаю уроки часов по шесть, и у меня два репетитора. Дальше? У меня нет никаких увлечений. Поэтому папа уже выбрал мне институт и факультет. Говорит, хорошие и не самые сложные. Но если я замахнусь на Политех или ПМ-ПУ, он будет только рад, так он говорит.
– Ты единственный сын?
– Да. К сожалению. Мама после меня не могла больше родить.
– А все-таки: чего хотел бы ты сам? Ты же не мог не думать.
