Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми (читать книги онлайн без сокращений .txt) 📗
Мириам ждала дольше, чем должна была — так она предположила. Она могла бы протиснуться вперед, пока расходилась толпа, и коснуться руки Иехошуа, и, скорее всего, он бы повернулся, улыбнулся бы и сказал: «Мать!» Она иногда занимала себя часами, представляя, что так и произошло, представляя улыбку на его лице и ее разбухшее радостью сердце.
Но ко времени, когда она собрала всю семью и дала маленьким детям последние хлеб и сыр, и оправила свою одежду и платок, мужчины уже ушли трапезничать в малую комнату позади зала синагоги. Она обошла здание, держа за руки Иова и Михал, остальные братья шли позади них. Послышался гул громкого разговора, смех, доносящиеся из-за старой деревянной двери. Она выскользнула свою кисть из цепкого кулачка Иова и постучала.
Мужчина приоткрыл щель двери. Она узнала его. Это был друг Иехошуа. Она услышала в толпе, как кто-то указал на него и назвал Иехуда из Кериота — мужчина с кудрявой бородой и с тревожным взглядом. Он нахмурил брови, как будто она сказала что-то совсем неприличное, даже еще не заговорив.
«Ты… Иехуда?» спросила она, пытаясь улыбнуться. «Я… мы — семья Иехошуа, твоего учителя. Мы здесь, чтобы увидеть его».
Хмурые брови стали еще более хмурее. «Я спрошу, если он захочет увидеться».
«Если он…»
А тот уже закрыл дверь. Они подождали. Сыновья постарше встретились с ее быстрым взглядом и отвернулись. Злость поднималась от их плеч, словно разгоряченное дыхание от стада ранним утром.
Он вернулся. Он соблаговолил принять на себя стыдливый вид.
Он покачал головой.
«Не хочет он видеть вас», сказал Иехуда из Кериота.
Он постоял какое-то время молча.
«Что сказал он?» произнес Иермеяху отвердевшим от гнева голосом.
Иехуда из Кериота беспокойно задвигал плечами.
«Не…» Замолчал он, задышал шумно носом, будто бык. «Мы теперь — его семья», заявил он, «мы, кто следует его учению, мы теперь, как семья».
Через приоткрытую дверь до нее доносился голос сына. Все другие притихли, а он учительствовал. Это был его голос, его гласные звуки, того малыша, который сам научился есть ложкой, а если бы она закричала сейчас, то он бы ее услышал. Она засомневалась: может, Иехуда из Кериота лгал. Но знала она, что не лгал. Знала она еще тогда, когда направилась в Емек. Знала она еще тогда, когда услышала, что был он неподалеку, и в то самое мгновение поняла — не звал он их.
Она повернулась посмотреть на своих детей. Иермеяху, как показалось ей, был уже готов броситься с кулаками на Иехуду из Кериота. Она подняла Иова и посадила себе на плечи.
«Пошли», приказала она, «пошли».
Когда вернулись они к себе в городок, она даже и не побеспокоилась, чтобы никто не узнал об их путешествии. Люди спрашивали: куда они ходили всей семьей вместе; и она отвечала: мы ходили увидеть моего сына Иехошуа, его проповеди. Мы ели мясо и пили вино с ним, но устали мы и решили больше не путешествовать. Она понимала, что эти слова найдут дорогу к ее мужу. Ей стало все равно. А так же все равно — что было правдой, а что было ложью. Увидела она в себе, что ожидала прибытия Иосефа не со страхом, а с бесчувственной пустотой. Были у нее и сыновья и дочери, но никто не смог бы занять то место, и не будет у нее никогда более перворожденного. Она захотела перемешать правду с ложью, чтобы Иосеф разозлился на нее из-за разговора с Иехошуа, потому что лучше было бы запомнить так, чем запомнить его отказ.
Тогда еще она должна была сделать это — сердце свое превратить в камень. Она должна была сказать себе: «Мой сын умер», и начать оплакивать его. Ах, если бы это было возможно. Ах, если бы мы смогли начать оплакивать смерть за мгновение до нее, ах, если бы мы смогли огорчиться за мгновение до горестного прибытия вести. Даже если бы и знали еще за сто лет, что должно случиться. Никакая горесть неожидаема, а если бы набрались в себе грусти-сожаления, то не стали бы мы оплакивать младенца в день его рождения? Мы должны были оплакивать его тогда, когда родился он.
Первый день Пейсаха. Тот самый день, конечно же. Она чувствует этот день всем телом до кончиков пальцев. Она прислушивается к себе, как ощущается, но, ожидая удар, от этого знания не станет легче. Пинхас, ее младший брат, знает об этом. Он пришел из С’де Рафаеля на праздничную трапезу. Увидев ее, он огорчается лицом и перестает раздувать тлеющие угли. Он обнимает ее рукой за плечи. Его промокшая шерстяная жилетка пахнет мхом. Он притягивает ее к себе и говорит: «Да живут твои другие сыновья, Мириам! Да будешь ты гордиться ими, и да принесут они тебе еще больше внуков и внучат». Он целует ее в лоб, а она вновь утыкается ему в плечо, погружаясь носом в грибной запах шерсти. Ей становится от этого легче. Легче, как в семье.
Она шмыгает носом и отстраняется.
«Присмотри за огнем».
Он опускает руки с ее плеч.
«Я все еще вспоминаю о тех, кого мы с Хавой потеряли», произносит он.
И она вспоминает, это чувство знакомо и ей. Она все еще часто вспоминает о тех двух, о сладких беззащитных малышах, потерянных ею из-за кашля и холода и простого факта, что она не смогла вырасти их здесь. И о тех, кто никогда не оживет, и о тех, кто оживал, но не надолго. Она вспоминает их, но это чувство — лишь простая горечь, понятная родителям прожившим такое. А сегодняшний день — особенный. Скорее всего, особенность вызвана присутствием злости, гнева.
«Так будет длиться весь день», говорит она. «Родственники и тети, и племянники, и их жены».
Пинхас качает головой.
«Ну уж нет. Кто-нибудь из них забудет».
«Другие напомнят им». И тут же: «Иов им напомнит».
«У него все еще длинный язык? Как у женщины на рынке?»
Она улыбается. «Все еще».
«Ну, скажет он им, а они пожелают тебе, чтобы подольше жили твои другие сыновья».
Так продолжается жизнь. Учимся терпеть невыносимое.
Во время трапезы Гидон лишь наблюдает, помогает рядом сидящим и не произносит ни слова. Семья интересуется им у нее. Она поясняет: «Он потерялся в горах, когда выпал снег. Он остается здесь, пока не наберется сил для дороги домой». И они бросают взгляды на его стройное тело, оглядывая с ног до головы, видя, что выглядит здоровым, и ничего не говорят. Время Пейсаха, когда считается особенно достойным угостить и обогреть незнакомца или путника. Кто-то из пришедших напоминают ей о том, что произошло в этом году, кто-то молчат об этом. В любом случае ей не становится ни лучше ни хуже. По крайней мере, они не спрашивают об ее муже. Они более всего озабочены рассказами о солдатах, рыскающими по всей стороне в поисках бунтовщиков из Яффо. Поиски приблизились к Галилее, потому что на юге не увенчались успехом. Семья озабоченно качает головами и беспокоится. Они едят пресный хлеб и пьют вино.
Проснувшись утром, она видит, что Гидон закончил всю его работу по дому, и суп пузырится на огне. Он нарезает овощи для него.
Он улыбается. «Тому, кто помогает вдове», цитирует он, «разве не вернется вдвойне или втройне на небесах? А она в помощи сироте найдет себя благословенной, и Бог обратит лик свой на нее».
Она хмурится. Она думает: если расскажу ему, то он узнает все мои печали.
«Я — не вдова», говорит она. «Насколько знаю».
Руки Гидона застывают недвижно.
«Он злился на меня. Я часто его не слушалась, Я была упрямой женой, и люди говорили ему, что я не следовала его желаниям в… определенных случаях. Он оставил меня», она говорит все тише и тише, «он взял другую жену и переехал в другое место. Он дал мне керитут, договор о разводе, и сказал, что мне разрешено быть с другими мужчинами».
Ей не жаль его ухода. Кроме силы в его плечах, ей больше не о чем жалеть. Она лишь хочет, чтобы ее дети были близки к ней, чтобы вернулся ее сын, а Иосеф и его молодая жена меньше всего заботят ее.
Гидон не произносит ни слова. Он понимает, насколько печально и одиноко звучат ее слова. Большинство женщин в ее положении просто солгали бы и заявили бы, что муж умер.
