И обонял Господь приятное благоухание - Шессе Жак (читать книги полностью без сокращений .txt) 📗
— А грех не существует?
— Нет, существует. Грех — это безразличие. Причинение вреда ближнему. Лишение его всякого шанса. Я борюсь за его счастье. В любом месте и при любых обстоятельствах.
— А угрызения совести? Раскаяние?
— Все угрызения совести проходят. Если ты совершил ошибку, то должен ее исправить. Если ты согрешил против ближнего, воздай ему должное! Это закон, который я чту.
Помню, девушек, которые приехали из Лиона, звали Арманда и Полетта. «Каждой заплатили по десять тысяч франков, — уточнила Лизина несколько дней спустя. — За такие деньги ты можешь делать с ними все, что хочешь». Мне казалось странным, что у Арманды и Полетты такие обычные имена, поскольку они были очень красивы. В моих глазах, почти неприкасаемыми. Перед их приездом супруги приготовили иголки, чтобы колоть их между ног, и нарезали охапки крапивы, чтобы жестоко отстегать их. Крапива оставляет на коже белые пузыри, которые долго жгут тело. Они приехали уже подвыпившими. Их сразу же раздели, высекли, а затем отхлестали по щекам; они плакали, после чего их долго использовали разными способами. Они остались спать в доме. Полетта спала с супругами. На следующее утро они завтракали вместе с нами в «Бресском трактире», мы много разговаривали, выпили две бутылки белого вина и съели большого цыпленка. Дома, в полдник, — паштет, сыр, пирог, три бутылки виски, — опьянение нарастало пропорционально градусам. Я пил, Мария Елена пила, потом девочки уехали, с ними едва попрощались, тут Элизабет бросилась к Марии Елене и, к моему большому изумлению, почти с нежностью расцеловала ее, после чего разразилась рыданиями. «Это от усталости, — сказал месье Вайан, — с ней часто такое бывает после наслаждения. — И с улыбкой добавил: — Меня это не утомляет, я никогда не испытываю такой легкости, как после этих занятий».
Прошло почти сорок лет, но мне кажется, что моя память не изменяет мне. Так, я прекрасно помню запах девушек, ведь они втроем в течение нескольких часов находились голые в одной, закрытой из-за криков комнате.
У Марии Елены был дикий, таинственный запах.
У Арманды и Полетты запах был менее настойчивый. Не то чтобы этот запах был легче, я различал все его оттенки! Просто у лионок был ненавязчивый запах. Потому что их купили на несколько часов и они не задерживались? Как бы там ни было, по сравнению с Армандой и Полеттой от Марии Елены исходил более приятный, более естественный, почти виноватый запах, как всегда притягательный для моих ноздрей и моего тела, которое тут же становилось томным и даже сейчас конвульсивно дрожит от этого клейкого божественного аромата.
XVI
«Не стыдно ли вам, жалкий старик, впутывать Бога в ваши мерзости?» Меня так часто упрекали, что это уже не может ни задеть, ни причинить боль моей памяти. Мне было еще больнее слышать этот упрек от женщин, которых я любил и которым так глупо доверялся. Но к чему расстраиваться? Что сделано, то сделано, в старости наступает просветление, и я отвожу прошлому его место. Между тем (если можно говорить об этом серьезно) я прочитал первую книгу месье Вайана, которая очень развлекла меня. Он изложил в ней теорию того, чем мы занимались в Мейонна́. Я читал эту книгу как научный труд, как отвлеченный трактат, без особых эмоций, однако меня поразил голос, который звучал в ней, настолько напоминавший его, подлинный, когда он обращался ко мне! Надо думать, что его голос пробивается даже сквозь жесткие рамки книги. «Грубая маска изобличает лицо», — сказал он, вот вылитый портрет моего учителя, я только что это заметил, и мне приятно вновь встретить его на опушке леса. Словно беседуя с ним, я повторяю себе его слова.
Этой маской и этим лицом была отмечена моя жизнь. Сколько раз при самых серьезных обстоятельствах я вспоминал о месье Вайане, о его примере, о его книгах и романах, которых я не читал, но сюжет которых и историю каждого персонажа знаю, как если бы часами зачитывался ими. Принимая решение или выбирая знакомых, с риском попасть под их влияние, над чем бы он и сам посмеялся, я мысленно обращался к своему учителю, к его нарочито невозмутимому взгляду, к его намеренно непроницаемому лицу и прислушивался к его безапелляционному мнению. Странно, но благодаря своему великодушию месье Вайан меньше всего пытался повлиять на мою веру. Мне всегда казалось, даже рядом с ним, и до сих пор кажется, что я прав, когда люблю Христа под открытым небом. Здесь все искренно и без обмана.
Пожалуй, в моем общении с женщинами особо ощущался пример Роже́ Вайана: его теории, его резкий голос, таивший страсть, — да, именно в общении с несколькими любимыми или желанными женщинами у меня часто проскальзывали манеры месье Вайана. И когда я говорю «проскальзывали»… У меня до сих пор во рту, в носу, во всем теле легкий запах моего учителя. Я читал в жизнеописаниях святых, что святые обретали в лике Господа то, что они оставляли на земле. Чем больше они освобождались от своих физических черт, тем больше проявлялось превосходство их ума, сияние их избранности. Я сразу же подумал о месье Вайане. К нему подходили термины его трактата: отказ от лишнего и бесполезного, отказ от богатства и от довлеющих привычек, скудость, сияние избранности — весь аристократизм Роже заключался в этих словах.
Быть может, я попал под его влияние еще и потому, что, рано оставшись сиротой, я не успел привыкнуть к любви матери и к строгости отца, которые оградили бы меня от ауры месье Нуарэ, от приходского рвения, которому я чрезмерно отдавался, а позже от безграничной власти хозяина Мейонна. С божественной закваской. Поскольку и тот и другой сосуществуют в моей скромной персоне без малейшего противоречия и греха против истины!
Однажды, когда я пытался рассказать обо всем этом одной женщине, которую я любил и на которой даже хотел жениться, я за несколько минут потерял ее, потому что поведал ей о супругах Вайан, о Марии Елене, о Мейонна́ и об их влиянии на мою жизнь. Эту женщину звали Виктория Годелино. Она была дочерью бывшего прокурора суда в Бург-ан-Бресс. В одно прекрасное летнее утро, причастившись во время первой мессы, мы, мило беседуя, сидели в небольшом тенистом парке церкви Грима. Мне было сорок лет, а Виктории на десять лет меньше. Она спросила меня, что имел в виду служитель культа, бывший член театральной труппы аббата Нуарэ, намекая на мою «скандальную» дружбу с автором «Элоизы». Виктория Годелино строго уставилась на меня: «Уж не тот ли это Вайан, который написал „Преступное дело“? И „Основной закон“? — И поскольку меня удивил ее тон, добавила: — Твой Вайан причинил много зла. Но ты? Скажи, зачем ты посещал его?»
XVII
Что я мог ответить Виктории Годелино? Как объяснить ей давно прошедшие и в то же время столь реальные события, тесно переплетающиеся с моей сегодняшней жизнью? Она была категорична: все, что было связано с месье Вайаном, отравило мое прошлое и так некстати нарушало наши планы.
В это летнее утро в тенистом саду церкви Грима я признался Виктории во всем, что знал о «скандале с Элоизой», как целомудренно окрестила его в то время молва. Епархия хранила молчание. Приход, отвечавший за театральную труппу, ставившую пьесу, замкнулся в молчании. «Провинциалы! — метала громы и молнии Лизина. — Идиоты!» Для Роже все было не так просто. Ему было хорошо знакомо крестьянское упрямство, и он боялся серьезных неприятностей. Но он верил в свою удачу. И в свой холодный расчет. «Репутация? Они рискуют потерять больше. Девушка? Она сама этого хотела. Другие девушки из труппы? Все были согласны. Даже больше: полны энтузиазма. Юный и чистый Абеляр? Его приходилось удерживать. Нет, нет, — посмеивался месье Вайан в тиши своего логова, — слухи сеют смуту, а я не люблю беспорядок. Но скандала не будет… К зиме все успокоится».
По совету прокуратуры Бург-ан-Бресс епископ и ухом не повел и счел своим долгом держаться рядом с месье Вайаном во время похорон участника движения Сопротивления из их подпольной организации 1942 года. Аббат Нуарэ не хотел ничего слышать о зле. Это была его манера сохранять спокойствие своих близких. Другое дело его собственное спокойствие. Помню, каким он был грустным, когда исповедовал меня в своем кабинете и слушал все, что я хотел рассказать ему о Марии Елене. «Господь пишет прямо кривыми строчками!» — заключил он в этот день. И расцеловал меня; от него веяло чистотой и прохладой.
