Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира (электронные книги бесплатно .txt) 📗
Мне не нужно смотреть на этот шарф, чтобы моментально его узнать. Он пахнет дубовыми рощами и мёдом. Он уже был на моей шее год назад, когда я влюбилась.
— Петь, я… Я очень запутанная. И сама себя порой не понимаю. И с багажом. И есть всякие вещи, о которых мне нужно будет тебе рассказать, и они могут тебе не понравиться. Но я точно знаю, что я никогда не хотела от тебя убегать. И очень хотела быть с тобой с самого начала. Всегда хотела.
Встревоженный взгляд исподлобья, проявившийся залом между бровей, чёрная тень сомнения на лице, но я открыто, отважно и неотрывно смотрю ему в глаза, не оставляя недоверию шансов. Потому что в своих словах я сейчас уверена, как ни в чём другом. Тянусь и целую его, и он осторожно, будто потерянно заключает меня в кольцо рук.
Я понятия не имею, что будет дальше. Но сейчас, в эту секунду, на этой заснеженной улице я хочу показать ему, что он мне нужен. Нужен больше всего на свете. Нужен несмотря ни на что. Нужен, даже если сейчас я уеду, а он будет долго стоять у ворот и провожать машину взглядом, пока она не скроется за поворотом.
В душе раздрай, и пока такси мчит меня по ярким и праздничным ночным улицам, я тщетно пытаюсь собрать всё воедино, а оно рушится, крошится, рассыпается, и мне приходится натянуть на нос уголок шарфа, дышать своим сортом кислорода, чтобы вспомнить, что я уже всё решила. Я решила дать нам второй шанс и бороться до самого конца. Пусть и бороться мне придётся с самой собой.
В нашем спальном районе на исходе новогодней ночи тихо, немноголюдно и грязно, а в воздухе немного пахнет сладким порохом от давно отгремевших фейерверков. Дверь мне открывает Матвей, и даже в неясном свете коридорной лампочки я замечаю, как он бледен.
— Анатолий Бо-борисович, — тихо говорит он. — Сонин па-папа. Умер.
Глава 26
Мне запомнилось, что у Анатолия Борисовича были очень загорелые руки. Они всегда завораживали меня, когда он доставал рамку с сотами из улья прямо так, голыми загорелыми руками, и внимательно её осматривал, поясняя, что он для пчёл друг, они его не тронут. А ещё Анатолий Борисович очень забавно смеялся. Таким громким скрипучим смехом, что мы мгновенно его подхватывали и хохотали до боли в щеках, даже не зная, чем этот смех был изначально вызван.
Он виртуозно штопал шерстяные носки и мог, вооружившись ножницами, шилом и мотком суровых ниток, сделать домашние тапочки из старой кожаной сумки. Мог по запаху отличить съедобный гриб от несъедобного, мог превратить развалившийся забор в крепкий верстак, мог ловко подтрунивать над нами с Сонькой, в очередной раз предлагая посмотреть какой-нибудь из его любимых советских фильмов и с явным наслаждением слушая наши вопли, что «Москва слезам не верит» — патриархальное дерьмо, «Кин-дза-дза!» — наркоманский бред, и вот тысяча причин, почему мы так считаем.
Анатолий Борисович души не чаял в Соньке и обожал нас с Матвеем, частенько приговаривая, что у него трое детей — все мы. Подкладывал нам в сумки баночки свежего мёда, утверждая, что это лучше всякого антибиотика. Любил повторять, что съедает по ложке мёда на завтрак, а потому здоров как бык. Обещал дожить до ста лет.
А потом вдруг умер. Сердечный приступ, обширный инфаркт, мгновенная смерть. Ему было пятьдесят пять.
В ту сложную, прекрасную и ужасную новогоднюю ночь мы засыпаем втроём в одной постели, не раздеваясь. Матвей обнимает вдруг ставшую какой-то маленькой и очень хрупкой Соньку, а я ласково перебираю рукой её волосы, царапая запястье о задеревеневшую от солёных слёз подушку. А утром мы выпиваем по чашке крепкого кофе и едем к Соньке домой.
Ловя слабый дорожный сигнал, я отправляю Надежде сообщение, что пропаду на несколько дней, пересылаю Рите архив со своими наработками, прося подменить меня в инстаграме «Пенки», и оставляю на сайте «Горьких трав» объявление, что магазин на каникулах. Где-то тут в мессенджеры начинают сыпаться ненавистные стихи с поздравлениями и тошнотворные анимированные картинки, которые сейчас смотрятся особенно убого, и я раздражённо отключаю телефон.
А дальше события сливаются в одно долгое и печальное чёрно-белое кино.
В доме Пчёлкиных постоянно находятся люди, много непрерывно сменяющих друг друга людей. Кто-то заходит на пять минут выразить соболезнования. Кто-то засиживается до глубокой ночи, вспоминая моменты из жизни Анатолия Борисовича. Кто-то приезжает издалека и остаётся на несколько дней. Матвей берёт на себя все организационные заботы, стараясь выжать максимум возможного в условиях уснувшего на каникулах маленького районного центра. Я подготавливаю постели для гостей и неумело помогаю на кухне. Сонька проводит время с мамой.
— А помнишь, Соша, как пчела запуталась в твоих волосах, и ты бежала, бежала, прыгала через грядки с огурцами, размахивала руками, а папа кричал тебе вслед, чтобы ты перестала орать и дала пчеле выпутаться? Но ты не слушала его и всё-таки заработала жалом в макушку. Потом у тебя отекло пол-лица, а глаза превратились в щёлочки, и папа звал тебя своим китайчонком.
— Как раз накануне сессии на первом курсе. После этого я отрезала волосы и диагностировала у себя трипофобию [20].
— Но уже через месяц ты храбро пошла с ним на пасеку и держала дымарь.
— На мне было две шляпы пчеловода с сеткой.
— Папа тогда очень гордился тобой, Сошенька.
Сонька улыбается маме, возвращает альбомы со старыми фотографиями на полку, а потом надевает отцовский ватный тулуп и тихонько ускользает на пасеку. Ходит среди опустевших на зиму ульев, сбивает голыми пальцами снежные шапки с их крышек и долго рыдает, упав коленями в сугроб.
Я не присутствовала на похоронах своего отца. Тогда, восемь лет назад, когда я узнала о его смерти, я почувствовала — хотя мне и стыдно в этом признаваться даже самой себе — облегчение. Сейчас, прощаясь с чужим отцом, меня пронизывает боль. Та, от которой воет по ночам Сонька, лишившаяся родителя, научившего её смелости. Та, от которой меняется лицо Людмилы Семёновны, когда посреди разговора она вдруг погружается куда-то глубоко в свои мысли, где ещё звучит голос любимого мужчины. Но я держусь. Завариваю гостям чай, меняю воду в вазах с цветами, коротко улыбаюсь Людмиле Семёновне и незаметно сжимаю Сонькину ладошку, когда ей нужно. И ничего не говорю, когда вечером мы усаживаемся перед телевизором, чтобы посмотреть «Кин-дза-дза!», или когда спускаюсь среди ночи за стаканом воды и впервые вижу, как Сонькина мама, утончённая и благовоспитанная женщина с идеальными манерами, сидит за кухонным столом и курит, пустыми глазами глядя на початую бутылку коньяка.
— С кем это Сошенька разговаривает? — задумчиво произносит Людмила Семёновна, глядя в окно. — Незнакомый мальчик.
Я споласкиваю последнюю тарелку из стопки оставшейся после обеда посуды, передаю её неспешно возящейся с полотенцем Людмиле Семёновне и берусь за кастрюлю.
Незнакомых мальчиков, а ещё незнакомых девочек, дяденек и тётенек в доме Пчёлкиных за последние дни было множество. Серьёзные московские бизнесмены, партнёры Анатолия Борисовича, приезжали в провинциальную глубинку вместо стандартных для новогодних каникул альпийских курортов. Старые армейские приятели стекались, казалось, со всех уголков страны. И даже Сонькины одноклассники, которых в детстве Анатолий Борисович учил играть в футбол, а потом отвешивал подзатыльники, когда те пытались приударить за лапочкой-дочкой, находили время, чтобы зайти.
Я как раз заканчиваю мыть кастрюлю и принимаюсь натирать губкой опустевшую раковину, когда Сонька появляется на кухне и ставит на стол корзину с очень сдержанной композицией из белых и чёрных калл. Людмила Семёновна аккуратно откладывает тарелку, мягко улыбается цветам и касается пальцами лепестков.
— Очень красивые. От кого они, Соша?
— От Петра Морозова, — отвечает Сонька, и у меня выпадает из рук губка. — Аськиного приятеля.
