Любовь и честь - Уоллес Рэнделл (бесплатные серии книг .txt) 📗
— Том Макфи, — представился наш гость, усаживаясь на стул, который я предложил ему.
Остальные тоже уселись и вернулись к своим разговорам. Только несколько человек с кружками то ли держались поближе к печи, то ли хотели слышать наш разговор. Я представил Макфи Горлову, и тот невозмутимо пожал ему руку, ничем не выдавая, что не знает английского.
— Вы, вероятно, приехали только сегодня? — спросил майор.
— Два часа назад, — кивнул я.
Макфи пожелал представить нас и другим кавалеристам. Норвежца Ларсена мы не только знали, а даже воевали вместе в Крыму. Эта встреча обрадовала Горлова, и, поскольку разговор дальше пошел на французском, он царил за столом, рассказывая армейские байки, вспоминая былые бои, и заодно пояснил Макфи, почему он иногда называет меня «светлячок». Он сказал, что у меня всегда перед кавалерийской атакой глаза светятся, как у безумца…
Мы еще долго сидели в таверне, где была масса народа со всех концов света, приехавших в далекую Россию в надежде разбогатеть. Пайки Горлова становились все живописнее, и он добавлял такие невероятные подробности и подвиги, что быть героем его рассказов было скорее стыдно, чем приятно.
Он веселился целый вечер, пока хозяин гостиницы с поклоном не вручил нам ключи от комнат.
— Спокойной ночи, граф Горлов. И вам спокойной ночи, сэр.
— Граф? — переспросил я, пока мы с трудом взбирались по лестнице. — Так ты, значит, граф? Почему ты об этом молчал?
— А ты никогда не спрашивал, — сонно ответил Горлов, пошатываясь и цепляясь за перила.
5
Комната оказалась даже уютнее, чем те, в которых мне доводилось останавливаться в Париже или Лондоне. Я сел на свежую белую простыню и уставился на узкое замерзшее окно, словно все еще не веря, что добрался туда, куда уже и не надеялся доехать живым.
Я покопался в сумке и достал шкатулку с бумагами и письменными принадлежностями. Здесь были обрывки моих дневников, начатые, но так никогда и не законченные письма и стихи. Но среди них была только одна бумага, которая интересовала меня. Это было мое рекомендательное письмо, написанное Франклином французскому послу. И теперь, прибыв наконец в Санкт-Петербург, я сделал то, чего не делал три месяца, — еще раз прочитал текст письма.
После этого я снова спрятал письмо, разделся и лег спать. Но сон не шел ко мне. Ответственность возложенной на меня миссии не давала мне уснуть. Сама по себе ответственность меня не путала — я был уверен, что справлюсь. Если сам Франклин, похоже, был в этом уверен, то уж двадцатичетырехлетним кавалерийским офицерам самоуверенности не занимать.
Важность порученной мне задачи давила на меня как камень. То, что я все-таки добрался сюда, благодаря Богу и сабле, было ничто по сравнению с тем, что предстояло сделать.
И, тем не менее, лежа под теплым одеялом в уютной гостинице в Санкт-Петербурге и глядя сквозь замерзшее окно на мерцающие звезды, я искренне верил, что все сделаю как надо. Верил потому… потому что верил. Я верил в Америку и в себя, американца. Я был твердо уверен в том, что сын короля рождается не умнее, и не здоровее, и не лучше, чем сын фермера (правда, и наоборот). И как все люди, я считал, что Господь думает так же.
И мне казалось, что Екатерина тоже мыслит, как я, ведь она не родилась императрицей. Она стала ей благодаря своему уму и таланту, а уж одно это говорит о том, что, выслушав мою речь «Америке быть!», она сразу согласится со мной.
6
Следующим утром я поднялся чуть свет и, приказав принести в мой номер горячей воды, наконец помылся и побрился. Отдав в стирку свой походный мундир и грязное белье, я переоделся в штатское, так как хотел приберечь парадную форму до нужного момента. Постучав в комнату Горлова и не дождавшись ответа, я спустился вниз. Я позавтракал горячим чаем и черным хлебом с сыром, затем надел шубу и вышел на улицу.
Был конец ноября — для этих широт начало зимы, — и вовсю сияло солнце. А вот летом погода здесь, наоборот, чаще пасмурная. Во всяком случае, так мне рассказывали в Лондоне.
По сверкающим под солнцем снежным улицам бойко мчались сани.
К моему удивлению, у гостиницы стояли сани Петра, и сам он, улыбаясь, явно поджидал случая подзаработать. Я поздоровался, улыбнулся в ответ и уселся в сани.
— Невский проспект!
Он кивнул и щелкнул языком.
Любой город имеет два лица. Его достопримечательности: памятники, музеи, дворцы — это одна сторона. Трущобы, нищета и грязь — это вторая. Но еще нигде я не видел, чтобы контраст проявлялся так резко, как в Санкт-Петербурге. Сначала, пока мы ехали по широким улицам среди прекрасных домов, мне казалось, что все здесь как в хорошем европейском городе — Вене, Берлине или Стокгольме, но едва мы пересекли деревянный мост через один из главных каналов, как я увидел совсем иной Санкт-Петербург. Город основал царь Петр Первый, желавший иметь выход в Балтийское море. Петербург строился на болотах, и теперь я видел, что все последние семьдесят лет стройка не прекращалась. Сотни рабочих возились вдоль каналов — осушая болота, закапывая и забивая сваи, возводя набережные и прекрасные дома. В воздухе висел кандальный звон, когда скованные цепями люди волокли огромные камни и бревна туда, где их ждали каменщики и плотники. Инженеры выкрикивали команды по-немецки, а надсмотрщики, пощелкивая плетями по спинам каторжников, орали по-русски.
Назвав Петру адрес, я очень скоро обнаружил, что сани остановились у прекрасного дома, над которым развевался французский флаг, указывающий, что здесь живет посол Франции при дворе Ее Императорского Величества Екатерины Великой.
Едва я постучал и приготовился сказать на французском языке заготовленную фразу, как дверь распахнулась, но открыла ее не прислуга, как я ожидал. В дверях стояла прекрасная рыжеволосая зеленоглазая девушка в платье цвета лаванды. Одна тонкая бровь ее была приподнята, словно в немом вопросе. Я так растерялся при виде этого прелестного создания, что смог только ошеломленно поклониться и выдавить из себя:
— Мадемуазель.
Она посторонилась, давая мне пройти, словно привыкла принимать незнакомых мужчин.
— У вас письмо для отца? — спросила она по-английски, едва закрыв дверь, но мне сразу стало ясно, что она француженка. — Давайте его мне.
Я замешкался, а она нетерпеливо пояснила:
— Отец наверху с любовницей. Можете мне довериться.
Она рассмеялась и протянула мне руку, явно забавляясь моим замешательством.
— Кайрен Селкерк. Из Америки, — представился я.
— Шарлотта Дюбуа, — тряхнула головой она и снова протянула мне руку. — Письмо?
— Это строго конфиденциальное…
Она нетерпеливо выхватила письмо у меня из рук и, открыв его, прочитала вслух:
— Прошу оказать помощь и содействие этому юноше Кайрену Селкерку и его другу Сергею Горлову в интересах наших народов. Подпись — Бенджамин Франклин. Ого! Впечатляет.
Вдруг Шарлотта повернулась к двери. Там, у тротуара, остановились сани, и из них выпрыгнул молодой человек с напомаженными волосами, в форме русской армии, и без стука, как свой человек, вошел в фойе, где был несколько обескуражен, увидев меня. Зато Шарлотта приняла его появление как должное.
— Наконец-то, Родион. Проходи в гостиную, я сейчас приду.
Она дождалась, пока дверь гостиной закроется, и повернулась ко мне.
— Я бы с удовольствием занялась вами сейчас, но, как видите, у меня назначена встреча. Но я обязательно передам ваше письмо отцу. Можете на меня… положиться.
Она многозначительно взглянула на меня и, сунув письмо в декольте, исчезла за дверью, предоставив мне самому выбираться из дома.
* * *
Час спустя мы с Горловым и Петром сидели за обедом в «Белом гусе». Горлов ел, а я никак не мог успокоиться.
— Вот баран! Кто бы мог подумать, что письмо, на которое возлагалось столько надежд, попадет не в руки посла, а на грудь женщины.
