Игра с огнем - Гайворонская Елена Михайловна (электронную книгу бесплатно без регистрации txt) 📗
«Mauvais ton»… [5]
Вкрадчивый июньский сумрак серым змеем медленно заползал в открытое окно спальни. Александра закрыла раму, включила напольный светильник, достала «Вог». Свет фонтанными струйками разбрызгивался по полутемной комнате.
Откуда ни возьмись, черный голубь зацепился лапками за карниз и, скосив красноватый глаз, клюнул алюминиевый стеклопакет.
– Кыш! – сказала Александра, постучав ногтем по стеклу.
Голубь поглядел пасмурно и недобро, потоптался и, тяжело, как курица, взмахнув крыльями, растворился во тьме. Александра вдруг явственно ощутила прикосновение остреньких коготков к своей выхолощенной массажами бархатной коже на груди и передернулась.
«Не к добру, – подумала тоскливо и тут же себя одернула: Разве ты дура деревенская – верить в идиотские приметы?»
За высоко чугунной оградой, ощетинившейся видеокамерами, за тройным кордоном охраны утопал в кружеве огней холодный город.
Как тебе живется, Золушка, когда позади сорок лет и ты уже давно не веришь в сказки? Не веришь оттого, что заканчиваются все они глупо и банально – свадьбой. А потом наступает реальность…
«Что это за цветы, Александра? Выброси их в ведро и закажи нормальные, в оранжерее …»
Она никогда не любила этот дом. Сейчас он огромен и пуст, как Сахара. А когда-то был полон голосов. Они и теперь еще звучат, если прислушаться… И самый громкий – свекрови…
«Александра, выше подбородок! Улыбайся. Да не так, не заискивающе! Ты же не прислуга. Холоднее…»
«Держи спину прямо. Ты должна быть леди… Александра, тебе надо похудеть…»
«Когда ешь – оставляй немного на тарелке, иначе подумают, что ты голодна…»
«Вы можете описать вашу жизнь одним словом?»
Кто был тот умник-репортер, задавший вопрос? Она уже не помнит. Она не стала отвечать. Лишь улыбнулась. Холодно. Величественно. Как истинная леди. «Вог» так и назвал ее – «Леди Александра, женщина года». Но для себя она давно определила это слово – девиз последних двадцати лет, которые брали отсчет там, где заканчивалась сказка.
Соответствие. Элите старой, советской, и новой – демократической. Впрочем, какая разница, если неизменно содержание. Иерархия – самый древнейший из человеческих инстинктов, наряду с борьбой за выживание и продолжением рода. Античный амфитеатр: ложа для правителей, галерка – для простолюдинов. Ничто не изменилось за двадцать, тридцать, сорок веков… И вряд ли изменится… И во все времена доверчивые Золушки будут ожидать своих Принцев, которые заберут с галерки в ложу…
Фотография на столике. Старая, в деревянной рамке. Диссонансом к остальному, до мелочей продуманному дизайнером, интерьеру. Немодно. Не стильно. Чересчур просто. Mauvias ton… Единственное, что осталось от той жизни, которая начиналась почти как в сказке…
…В маленьком провинциальном городке на берегу широкой гордой реки жили-были две сестрицы: одна – красивая, а другая – умная. Красивой была старшая, Марианна…
Месяц май только клонился к середине, а все дожди, похоже, прошли. Солнце палило нещадно, и земля напоминала высохшую хлебную корку. Ожидались проблемы с урожаем…
Деревянный домик Звонаревых насквозь пропах прелыми овощами и жженой резиной. И если первый запах был естественен для огородно-поселкового быта, то второй, промышленный, приносила мать, работавшая на городском шинном заводе – гордости юга России. Шины поставлялись аж в саму Москву, в которой мало кто знал о существовании затерянного в степи городка, выросшего только вчера из села столь крохотного, что не нашлось для него места даже на карте. И уж вовсе никому не было никакого дела до существования немолодой работницы Евдокии Звонаревой.
Вся одежда матери насквозь пропиталась горелым резиновым запахом. Его источали ее волосы и смуглая, изъеденная степным солнцем и горячими песчаными суховеями кожа. Когда мать потела, запах становился еще кислее и ощутимее.
Когда сестры переступили порог, мать возилась на кухне.
– Девочки, – крикнула она, – Принесите воды!
– Шурка, сходи, – не останавливаясь, бросила через плечо сестра.
– Почему всегда я?
Сестра полуобернулась, приподняв в секундном удивлении ниточки-брови, нежная кожа вокруг которых еще хранила следы легкого покраснения от безжалостного пинцета.
– Потому что ты – младшая.
Спорить было бесполезно. Шура знала об этом и препиралась лишь для порядка, на всякий случай: а вдруг в Маньке проснется-таки совесть? Обычно ж балуют меньших…
Трах! – Дверь в комнату плотно затворилась за старшей сестрой, чья совесть, если таковая имелась вообще, продолжала крепко спать.
Вздохнув, Шура взяла у матери ведро.
– Лето будет жарким, – проговорила мать не то дочери, не то себе самой, – горит земля… Она же живая, кормилица, ей тоже пить хочется…
В окно, вздыбив выцветшую занавеску, с воем ворвался свирепый суховей, бросив на стол пригоршню серой пыли.
Когда Шура вошла в комнату, сестра, полулежа на своей кровати, в изголовье которой в немыслимом количестве красовались невесть откуда добытые Манькой вырезки из газет и журналов, – Софи Лорен, Бельмондо, Элизабет Тейлор, – красила длиннющие ногтищи потрясающим сине-зеленым лаком, изготовленным из толченого мела и стыренного у матери резинового клея.
– Ну как? – она помахала в воздухе растопыренными пальцами.
– Здорово, – вздохнула Шура, снова тайно позавидовав тому, что сестра пошла после восьмого класса учиться в ПТУ на бухгалтера, где правила не были такими строгими, как в школе. Шура же была почти отличницей, училась легко, с удовольствием. Но появись она с такими ногтями на уроке математики, которую вел сам директор школы, – страшно даже представить выражения, что услыхала бы она из его уст. Поговаривали, когда-то директор работал в колонии строгого режима и изъясняться умел виртуозно.
Исполнившись печальных размышлений, Шура нечаянно задела стоявшую на стуле сумку сестры, которая плюхнулась на пол, рассыпав нехитрое содержимое.
– Корова! – гневно сдвинула брови, встряхнув белокурыми локонами, старшая. – Собирай!
Присев на корточки, Шура подняла ручку, обкусанный карандаш, губную помаду, пудреницу, расческу и…
– Мань, ты что куришь?!
– Тише, не ори! – зашипела подскочив, сестра. Глаза, подведенные до висков зелеными стрелками, угрожающе потемнели. – Только скажи маме! Я с тобой разговаривать перестану, поняла? Рот закрой – муха влетит. И перестань меня называть меня этой дурацкой Маней. Меня зовут Марианна, ясно? Ма-ри-ан-на!
– Тогда и ты меня Александрой зови, – с вызовом сказала младшая.
– Погляди на себя в зеркало! – фыркнула Марианна. – Тоже мне, Александра! Тебя Фросей надо было записать или Лукерьей.
Шура не стала смотреть в зеркало. Она и так знала, что сестра права. Невысокая, полненькая, с семейкой веснушек на вздернутом носике, толстой русой косой ниже пояса, она уродилась в мать – простую местную казачку-крестьянку. Маньке-Марианне же повезло пойти в отца – высокого, белокожего, тонколицего, ясноглазого – проворовавшегося торгового работника, «мотавшего срок» на строительстве ГЭС. Он говорил, что когда-нибудь они всей семьей переедут в Ленинград, а мать противилась, мол, не сможет она жить вдали от степи и Волги… Спор этот разрешился сам собой, когда семь лет назад отец тихо скончался от аристократическо-зековской болезни – туберкулеза, в просторечье – чахотки…
– Шурка! – окликнула сестра.
– Что? – отряхнулась она от тягостных раздумий.
– Что ты думаешь делать, когда школу закончишь?
– Не знаю, – пожала плечами Шура. – Работать пойду, как все. А что?
– А то… – ясный взгляд Марианны сделался вдруг тяжелым, непонятно-колючим и каким-то чужим. – Я лично не собираюсь всю жизнь прозябать в этой дыре. Грязищи по колено, один клуб на всю округу с тошниловкой, где по бутербродам мухи елозят… А парни! Ты их рожи видела? Одно алкашье. Замуж не за кого выходить. Кем мы здесь станем? Протухшими резиной тетками? Старухами в тридцать? На всю жизнь останемся Манькой и Шуркой? Я не хочу такой судьбы, сестренка.
5
дурной тон (франц.)
