Самое гордое одиночество - Богданова Анна Владимировна (читаем книги онлайн бесплатно полностью .txt) 📗
Анжелка голову ломать не стала, а попросила Адочку немного расставить свое старое свадебное, пышное, чуть пожелтевшее от времени платье, в котором она похожа на бабу с самовара. Кузина сказала, что расставлять его нет никакого смысла и вообще тут уж, пожалуй, ничего сделать нельзя, так как беременная подруга наша раздалась раза в два, если не больше.
– Как?! Совсем ничего нельзя сделать? – чуть не плача, спросила Огурцова, и тогда находчивая и гениальная сестрица моя предложила вшить, распоров платье по линии талии и чуть ниже, по шву, белый атласный чехол для ее непомерного живота. На том и порешили.
Лишь за три дня до церемонии мы с Икки напали на подходящий салон вечерних платьев и купили наконец то, что хотели. Я приобрела платье, о котором давно мечтала, но фасона, который мне никогда не шел – для того, чтобы носить такие модели, мне еще месяца два назад нужно было сбросить килограмм пять-семь. Но чудо! Я не заметила, как похудела с 9 марта на десять килограмм! Не прошли даром наши с Кронским взлеты на хребет Цаган-Дабан и волшебные парения над Муйско-Куандинской котловиной. Но ближе к делу! Фасон его в точности совпадал с тем самым платьем, в котором полгода назад Икки собиралась расписываться с Женькой Овечкиным и которое было навсегда испорчено при тушении пожара в проктологической аптеке, учиненного накануне бракосочетания Иннокентием. Это модель в стиле 30-х годов цвета нежно-голубого неба, на котором одна маленькая тучка загородила солнце, на узких бретелях, с вышитым плотным поясом в тон вокруг бедер. К нему прилагалась легкая, отделанная по краям вышивкой шаль, которую можно было бы использовать как покрывало на голову при венчании.
Икки же выбрала платье нежно-оливкового цвета по моде Первой мировой войны с узкой талией и широким кринолином до колен, которое очень шло ей.
Пока у нас с Икки вовсю шла подготовка к таинству венчания, жизнь вокруг, естественно, не остановилась, не замерла, а неудержимо двигалась вперед.
Людмила Александровна, к примеру, страстно полюбила омлет, возненавидев яичницу, и тем самым вернула себе расположение Роблена Ивановича, который не мог устоять перед кулинарным искусством бывшей жены и опять переехал к ней. Икки, в свою очередь, перебралась в папашину квартиру и теперь каждый день тратила на дорогу, чтобы добраться до единственной проктологической аптеки Москвы, ровно два часа своего драгоценного времени. Правда, нередко до работы ее подвозил Феденька.
Нина Геннадьевна, переболев мнимой беременностью, навсегда вернула Ивана Петровича – теперь он окончательно забился жене под каблук, чувствуя вину и в полной мере осознав собственное предательство по отношению к бедной женщине, которая во чреве своем вынашивала его ребенка. Так, по крайней мере, он думал. Тут еще надо сказать, что Анжелкина мамаша вернулась в лоно православной церкви и заняла прежнее место за свечным ящиком, торгуя иконами, книгами и кассетами с проповедями священнослужителей и духовными песнопениями.
Вероника Адамовна в тот самый день, когда Икки с Федором нашли друг друга, рванула (как и предполагала Пульхерия) в институтскую каморку к бывшему супругу и единомышленнику, который способен понять всю глубину оскорбления, что нанес ей Протычкин касательно того, что великий и неподражаемый Николай Васильевич Гоголь не внес в русскую литературу ничего нового. Они минут 20 обсуждали Леонида Михайловича, сидя рядом на топчане и придя к общему выводу, что жуковед – подлец и ничтожество, обнялись крепко, кажется, прослезились даже, после чего Вероника Адамовна собрала скудные мужнины пожитки и сказала ему сердечно:
– Аполлинаий Модестович, пойдемте-ка домой! Фто это мы с вами на стаости лет какую-то въажду затеяли! – Пулькин отец очень этому обрадовался, воодушевленно вскочил с казенного лежака и по дороге домой все уговаривал Веронику Адамовну бросить искать ребро, потому что занятие это пустое и весьма сомнительное:
– Можно всю жизнь на это потратить, да так ничего и не найти. Да-с. А давайте-ка, Вероника Адамовна, вернемся к прежней нашей деятельности!
– Фто вы имеете в виду? Книги да статейки пописывать?
– Да хоть бы и так! Но не только это! Будем снова работать! Искать рукописи величайшего писателя, его личные вещи – пуговки, кружавчики, предметы туалета. Ведь эти мелкие вещички могут поведать о нем гораздо больше, чем ребро!
– Как так? – удивилась гоголеведка.
– А что нам даст ребро? Вот предположим, мы нашли его, сделали все надлежащие анализы, и Микола Тарасович Яновский действительно оказался потомком Николая Васильевича. И что нам это дает-с? Ведь даже самому Яновскому это не нужно! Он занят только своими чучелами! К чему тогда это нам?
– Я никогда об этом не задумывалась! А ведь вы, Апойинаий Модестович, пъавы! – Вероника Адамовна стояла в темноте (в подъезде кто-то выкрутил лампочку) как громом пораженная. Через мгновение она пришла в себя и вошла в квартиру совершенно счастливая, почувствовав впервые за четыре дня отчаяния и апатии, что жизнь не закончилась и что им с Аполлинарием Модестовичем предстоит еще очень многое найти, разгадать и поведать об этом всему миру в своих книгах и статьях. Спустя два часа окрыленная новыми идеями гоголеведка говорила дочери: – Пуфечка! Как я могла! Как я могла поугаться с твоим отцом?! Ведь это же человек с больфой буквы! Как я была непъава!
Признав свою ошибку, Вероника Адамовна весь вечер извинялась перед мужем. Аполлинарий Модестович, в свою очередь, извинялся перед супругой – мол, в ссоре всегда оба виноваты, в чем-то неправ и он. Одним словом, в семье Дерюгиных был восстановлен мир.
Теперь наступило самое время распутать тот сложный любовный узел, затянутый моей родительницей, потомком того самого тевтонца, что участвовал вместе с остатками разгромленного Ордена меченосцев в захвате Восточного Поморья с Гданьском в 1309 году, и бывшим мужем ее – Николаем Ивановичем, который во имя самых светлых чувств к ней заделался барабашкой.
Спустя три дня после того, как Мисс Бесконечность отчалила спасать душу и молиться за любимого сыночка своего Жорика, связь с Буреломами была налажена. Мамаша позвонила мне и, услышав о бабушкином уходе из мирской жизни, забыла на несколько минут, зачем она мне вообще позвонила. Узнав точный адрес монастыря, мама радостно взвизгнула и сказала, что монастырь этот находится в 30 километрах от Буреломов и что завтра же поедет туда и навестит старушку. Засим она наконец-то вспомнила о цели своего звонка и долго рассказывала, как они с герром Гюнтером, решив проследить, кто все-таки хозяйничает в огороде, пока они спят крепким, сладким сном, бдели всю ночь:
– И только под утро, когда светать начало, смотрю из окна – у калитки появилась знакомая фигура, резво перемахнула через забор и давай дрова колоть! Я вышла на улицу и крикнула – мол, я в твоей помощи, старый развратник, не нуждаюсь, у меня есть кому дров наколоть и воды принести!
На что Николай Иванович, смачно харкнув в сторону, с горечью и злобой гаркнул:
– Мрак! Я еще и виноват! Совсем распустилася! – И, отбросив топор в сторону, предложил мамаше снова сойтись.
– Ха! Нашел дуру! – усмехнулась моя родительница и хвастливо сообщила: – Я скоро вообще в Германию уеду! Нужен ты мне сто лет! Изменщик! И нечего тут околачиваться! Уматывай в свою московскую загазованную берлогу!
Отчим эти слова проглотил – ничего не ответил, а только еще раз плюнул, да и то неудачно – попал себе на телогрейку, повернулся и ушел. Ему не удалось в тот же день уехать в свою «загазованную берлогу» по причине весенней распутицы, и еще неделю он прожил у Кисляков. Потом исчез из Буреломов – мама увидела лишь удаляющийся бампер его машины.
А через неделю после этого звонка мамаша пожаловала в Москву сама. Она, как обычно, вихрем влетела в квартиру (благо «лучшего человека» дома не было – он поехал в редакцию решить с Любочкой кое-какие, как он выразился, «писательские» вопросы), но, скинув с себя алый плащ, привезенный осенью из Германии, мама не кинулась, как это всегда бывало, к холодильнику, а тяжело опустилась в кресло и в ужасе воскликнула:
