Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна (лучшие книги TXT) 📗
- Действительно, четвёртая, резус отрицательный, - доносится до сознания мягкий голос медсестры. – Вы так похожи, я думала – брат и сестра.
- Мы и есть брат и сестра, - сухо отвечаю.
- Да, но я думала родные…
Глава 43. Знание
Ева. Несколько недель спустя
Дамиен прижимает мою руку тыльной стороной к своим губам. Целует, а в глазах такая тоска, такая печаль, что мне его жалко. Всей душой жалею его.
- У нашей бабки был такой же диагноз, у отцовской матери.
- Да? Она вылечилась?
- Это было тридцать лет назад, и она была старухой. А ты - молодая и любимая. Медицина далеко шагнула в лечении этой болезни, но в твоём выздоровлении не это главное.
- Что же?
- То, что ты не можешь меня оставить. Не имеешь права. Я слишком сильно люблю тебя, слишком глубоко связались наши души, настолько, что остаться на Земле одному, без тебя, это равносильно смерти моего духа. Я не вынесу, не сумею. И даже не буду пытаться.
Он говорит это спокойно, так словно объясняет порядок расположения планет в солнечной системе. И я бы даже сказала, что на его лице почти нет эмоций, если бы не опущенные уголки губ и расширенные от страха перед перспективами глаза.
- Нас нет друг без друга, Ева. Все влюблённые - это одна душа, разделённая на две половины. Одна у меня, другая у тебя. А как можно жить без половины своей души?
- Как другие живут, - так же спокойно отвечаю.
- У других нет такой близости и такой зависимости. Им больно, но эта боль не убивает. А моя убьёт меня, и ты это знаешь, - снова целует мою руку.
Затем шёпотом:
- Ты когда-нибудь расскажешь мне? Что стряслось в тот чёртов год, что тогда произошло?
Он видит, как меняется моё лицо, как оно каменеет.
- Что ты так привязался ко мне с этим идиотским годом! Какая теперь уже разница? Что ты как дятел всё выдалбливаешь из меня этого червя? Я не вспоминаю о нём, потому что меня это убивает, ясно тебе?
- Ева, я должен знать, что сделал… Что именно сотворил! Я тону в чувстве вины и даже не представляю, в чём именно виноват! Знаю, что не должен был оставлять тебя, но мне нужно также понять, что с тобой произошло! Это не любопытство, это необходимость!
- Если я скажу, между нами будет поставлена точка. Это знание убьёт меня как женщину в твоих глазах. Убьёт всё.
- Ева! Ничто не может убить тебя в моих глазах! А тем более, как женщину! – в нём столько экспрессии, что от её нажима я почти сдаюсь. - Просто скажи! - умоляет взглядом.
А я смотрю и думаю: да какая уже теперь, к чёрту, разница? Сексуальность моя почила на веки. Через парочку месяцев меня, возможно, вообще не станет, так что я теряю? Ну, хочет знать, хочет ещё больше боли носить в своём сердце, так пожалуйста - пусть получит!
- Был.
- Что с ним случилось?
- Она, кажется, разбила его… я теперь уже и не вспомню точно.
Мы долго лелеем тишину в палате, прислушиваясь к мыслям друг друга. Внезапно Дамиен признаётся:
- Это был мой подарок. Я подарил ей машину, которую она хотела, в тот день… в тот самый день, когда её беременность подтвердилась.
Мне смешно до одури и до изнеможения больно. Дамиен обнимает меня, утешая, успокаивая. Он долго ни о чём не спрашивает, а я жду так, как не ждала ещё ни одного вопроса. И вот, наконец, он решается:
- А почему ты спросила?
И я хочу ответить, но не могу – горло сжато в тиски сожалений, бесконечного отчаяния, страха, обиды на него, моего Дамиена, на жизнь и её витки, петли и кульбиты, на все «подарки», что она так щедро мне подарила.
Дамиен знает, что со мной творится нечто необычное, ощущает, что его ждёт некое «знание», от которого ему будет плохо. Я чувствую щекой, как нервно он сглатывает, слышу в сдавленном голосе предвкушение боли:
- Просто скажи, Ева. Просто скажи.
Откидываю его руки, обжигающие близостью, отравляющие болью, так уверенно расползающейся по его телу, что я могу физически её ощущать. Подхожу к окну и, глядя на утопающий в первом декабрьском снегу сквер, наконец, открываю самую большую свою тайну, сбрасываю самую тяжёлую ношу:
- Твоей дочери было шесть внутриутробных месяцев. И она была невероятно красивой, настолько, что это было видно даже сквозь синяки на её крошечном, почти игрушечном тельце. Я назвала её Лав, потому что это было единственное подходящее ей имя.
Оборачиваюсь, желая увидеть его глаза в этот момент, когда он узнает, что сделал, что не защитил, не уберёг нас, но мне, увы, не видно его лица, потому что оно скрыто за вжатыми добела в суставах руками. Его плечи не подрагивают, нет, они трясутся в неукротимой агонии. Сколько раз в своём ненормальном детстве я мечтала увидеть его вот таким? Но он никогда не плакал, никогда: даже когда я раздолбала увесистым молотком все его модельные машины, сожгла рукотворного воздушного змея, над которым они с Роном корпели неделю, спустила с лестницы его двенадцатилетнее тело, не принимала таких искренних, сильных и уязвимых чувств. Он не пролил ни единой грёбаной слезы, когда разбился и был вынужден мочиться в специальные трусы, как старик. Но он не смог сдержать сшибающую с ног волну боли, когда узнал о смерти нашего ребёнка.
Он ведь даже не хотел девочку, только сына. Всегда твердил, как сильно мечтает научить его быть мужчиной, верить в себя и идти по жизни с гордо поднятой головой. Как отправится с ним вместе в морское путешествие искать затерянные корабли и клады, научит играть в бейсбол.
Дамиен ничего не говорил о девочках, но именно его крошка, единственная во всём мире, сумела сломать сильного, непоколебимого Дамиена, всегда готового сокрушить любого, но при этом не упасть самому.
Я никогда не видела его в такой боли и понятия не имею, почему она доставляет такое удовольствие, почему мне нравится смотреть на то, как он мучается, как корчится в конвульсиях сдерживаемых всю его сознательную жизнь рыданий. И я не представляю, откуда взялась во мне эта безграничная жестокость:
- Кольцо твоё почило в ломбарде Восточного Ванкувера. Индус-ростовщик был хитёр и жаден: денег хватило только на кремацию, а похороны Лав я организовала сама. Она теперь живёт у залива, где-то на красивом западном берегу.
Пусть годы спустя, но всё же он получил ответ на свой вопрос.
Знание раздавило моего Дамиена. Человека, прошедшего через многое, достигшего дна разочарований и несправедливости, отчаяния и безысходности.
И я добиваю его, испытывая невероятное, бесконечное облегчение, отпуская свою обиду за Меланию, за их сына и годы счастливого брака, за своё отнятое, вырванное с корнем право самой стать матерью:
- Меня сбила машина белого цвета. Дорогой Lexus класса люкс, по свидетельству очевидца, выскочил на тротуар и скрылся с места, не останавливаясь. На нём не было ни номерных знаков, ни каких-либо особенных отличительных признаков, поэтому найти его оказалось невозможным. Да и мало кому нужным, потому что, по мнению врачей, мне несказанно повезло, что я осталась в живых. Но знаешь, я почему-то теперь думаю, что водителю той машины очень хотелось моей жизни. Нет никакого интереса в соперничестве, если не с кем соперничать.
Мне не хочется больше смотреть в его сторону, а тем более прикасаться физически. Мои глаза смотрят на медленно падающий из серой небесной бездны снег, одевающий высоченные ели в белые одежды, покрывающий больничный сквер белым покрывалом чистоты и умиротворения. Я не чувствую больше боли, ни внутренней, ни внешней, ни физической, ни душевной.
- Ты никогда не думал, что был лишь трофеем в чьей-то игре? Знаешь, таким особенно ценным, потому что в нём много золота и его тяжелее всего завоевать, но в ряду всех остальных достижений пыль на нём лежит таким же точно толстым слоем.
Дамиен молчит, и в этом молчании я слышу очень многое: он всё знает, давно уже понял, просто понятия не имел, не осознавал до конца масштабы всех своих потерь.
- Я хочу, чтобы ты сейчас ушёл, - прошу его.
