Красавица некстати - Берсенева Анна (книги бесплатно без регистрации полные .TXT) 📗
– У Ксёны дверь закрыта. Ты вот… Что случилось?
Эстер подняла на него глаза. Они смотрели друг на друга так, будто лежали голые друг у друга в объятьях. Игнат отвел взгляд – он не мог этого выдержать.
– Не знаю, – сказала Эстер. – Про Ксеньку не знаю.
– А у тебя что случилось?
– Я из Мюзик-холла ухожу.
– И всего-то?
Он знал, что они разговаривают о каких-то неважных вещах. Что нужно только одно: броситься друг к другу, и целоваться, и… И все, и навсегда! Все остальное ненужно и неважно.
Но жизнь состояла как раз из остального – из объясняющих слов, из сопутствующих обстоятельств и обязательств.
– Ксенька, наверное, бабушку к врачу повезла, – сказала Эстер. – Она говорила, ей какого-то врача порекомендовали, который Евдокию Кирилловну в больницу может положить. Только далеко, в Сокольниках где-то.
Эти слова обрушились на него, как ведро холодной воды. Это было неодолимо.
– А мне и не сказала даже, – с горечью произнес Игнат. – Хоть чем-то бы ей помочь…
– Почему ты на ней не женишься? – помолчав, спросила Эстер.
– Не идет за меня.
Это было правдой. Только не всей правдой. И оба они это знали, и оба ничего не могли поделать.
– Я уеду, Игнат, – сказала она. – Не знаю еще, куда, но далеко. И совсем скоро. А ты… Если замуж она не пойдет, то хотя бы… Не оставляй ее хотя бы.
Ее голос дрогнул. Игнат и не знал, что голос может дрогнуть от мужества. Но у нее это было именно так.
– Не оставлю. Убью, кто обидит. – И, не в силах больше сдерживать то, что разрывало ему сердце, выдохнул: – Не уезжай, Эстер.
Огонь, сверкнувший у нее в глазах, сказал ему обо всем без слов. О том, что, если он сейчас поцелует ее, да и не поцелует даже, а только придвинется поближе, обнимет, – она не уедет никогда.
Но он не мог этого сделать, и она понимала это так же отчетливо, как он сам.
– Уеду, – с трудом выговорила она. Игнат видел, как нелегко ей далось отвести от него взгляд. – Ну, что об этом говорить!
– Говорить нечего.
Слова и в самом деле были не нужны. А все остальное было невозможно. Он взял ее руку обеими руками, прижал к губам. Рука была тоненькая, горячая и твердая. Эстер замерла. Так они сидели в молчании долго, очень долго… Или всего одно мгновенье прошло? Игнат целовал ее руку раз за разом, не отрываясь. Мир вокруг исчез – он был ему не нужен.
Потом он медленно отпустил ее руку и встал.
– Я их у двери подожду, – не глядя на Эстер, сказал он.
Она промолчала. Он не понимал, почему до сих пор не упал замертво.
Он с трудом дошел до двери и закрыл ее за собою так, словно спустился в могилу.
Глава 13
– Кончается, – сказала соседка по койке и перевела равнодушный взгляд с Евдокии Кирилловны на Ксению. – Сейчас отойдет.
Ксения побелела еще больше, хотя больше, кажется, было уж некуда. После недели, проведенной у бабушкиной постели, она и так стала белее больничных простыней. Впрочем, это было и немудрено: простыни в больнице были серыми.
Палата была огромная, мужчины и женщины лежали вместе. Но и такой палате надо было радоваться: старуху, к тому же бывшую попадью, вообще не брали в больницу. Ксения устроила ее сюда, в Сокольники, просто чудом, через знакомого священника, у которого брат работал здесь врачом.
Игнат пришел в больницу час назад, как только окончились лекции. Весь этот час он простоял за спиной у сидящей на табуретке рядом с кроватью Ксении. Ему показалось, что она не заметила, как он пришел, и точно так же не заметила бы, если бы он исчез. Но при этих словах соседки она вдруг обернулась и посмотрела на него так, что он безотчетно шагнул к ней и присел на корточки рядом с ее табуреткой.
– Игнат!.. – В глазах Ксении не было слез, потому что они были до краев полны отчаянием. – Может быть, еще можно помочь?.. Я… сейчас врача…
Игнат понимал, что помочь уже нельзя. Евдокия Кирилловна, не открывая глаз, тихо перебирала то рубашку на себе, то край одеяла. В деревне не принято было скрывать от детей подробности жизни и смерти, поэтому Игнат с детства видел и покойников, и умирающих. И знал, что предвещают такие вот судорожные движения – когда умирающий начинает обирать себя.
Он хотел сказать, что сам позовет врача. Но, положив руку на Ксенино плечо, почувствовал, что ее бьет мелкая дрожь.
– Позови, – сказал он. – Поищи врача, Ксёна. Я с бабушкой посижу.
Может, это было неправильно, но он не хотел, чтобы Ксения присутствовала при бабушкином последнем вздохе.
Как только Ксения вышла из палаты, Евдокия Кирилловна открыла глаза. Вряд ли она нарочно ждала, пока внучка уйдет, – всеми ее проявлениями руководила уже не жизнь, а смерть.
– Игнат. – Голос ее звучал спокойно, совсем без чувств, как никогда не звучал при жизни. – Ведь ты ее не оставишь?
Он встал над кроватью так, чтобы Евдокия Кирилловна хорошо его видела.
– Не оставлю.
– Она без тебя погибнет.
– Не оставлю, – повторил он. – Не беспокойтесь, бабушка.
Он любил старушку и всегда был к ней внимателен. Но сейчас он произнес эти слова не для того, чтобы успокоить ее перед смертью. Он просто высказал то, что знал о себе твердо.
Евдокия Кирилловна закрыла глаза. Игнату показалось, светлая тень пробежала по ее лицу. Он и не думал, что тень бывает светлой. Оказалось, бывает.
– Отмучилась, – сказала соседка. И неожиданно добавила совсем другим, человеческим тоном: – Царство Небесное, вечный покой.
Игнат услышал у себя за спиною короткий вскрик. Ксения застыла на пороге палаты. Он едва успел подхватить ее, чтобы она не упала навзничь.
К поезду они, конечно, опоздали.
Игнат с трудом нашел извозчика – их мало было в такую вьюгу, какая разыгралась этим вечером в Москве, и никто не хотел ехать из Сокольников на Брестский вокзал.
В первые часы после бабушкиной смерти, когда пришлось хлопотать в больнице, Ксения выглядела такой спокойной, что Игнат смотрел на нее с опаской. Она не плакала, не вздрагивала больше, а когда он попытался ее обнять, тихо, но твердо отвела его руку. Она была окружена своим горем, как броней, и им же была защищена.
Хлопоты, впрочем, оказались недолгими. Покойницу согласились подержать в больничном морге до завтра, потом ее следовало перевезти домой. Отпевание, похороны, место на кладбище – обо всем этом надо было позаботиться тоже уже завтра.
И только когда они спускались на первый этаж по узкой больничной лестнице, Ксения сказала:
– Звездочка сегодня уезжает. А я совсем забыла.
Голос ее прозвучал безжизненно и безучастно.
– Как… сегодня? Когда?
Игнат расслышал, что его голос дрогнул.
Ксения молчала, будто исчерпала в себе все чувства. Игнат смотрел на нее, не узнавая. Она подняла на него пустые, все такие же безжизненные глаза…
И вдруг лицо ее изменилось. Игнату показалось, что она взглянула не на него, а в него – как в зеркало. И что-то словно надломилось от этого в ее лице, какое-то чувство пробежало по нему, оживило застывшие черты.
– Господи… – чуть слышно прошептала Ксения. И тут же воскликнула: – Господи, ведь это навсегда, Игнат, ты понимаешь?! Она навсегда уезжает, я никогда с ней больше не увижусь!
Ксения побежала по лестнице вниз; Игнат бросился за нею.
Выбежав на улицу, Ксения заметалась перед крыльцом. Платок сбился с ее головы, старенькое, подбитое ватой пальто расстегнулось. Игнат догнал ее и, крепко взяв за плечи, развернул лицом к себе.
– Во сколько она уезжает? – коротко, резко спросил он. – С какого вокзала?
Он не спросил, куда уезжает Эстер. «Никогда», произнесенное Ксенией, полоснуло его по сердцу как нож, он задохнулся от этого слова больше, чем от жгучего декабрьского ветра.
– В девять. С Брестского вокзала. Навсегда!
Уже в извозчичьих санях, которые Игнат каким-то чудом разыскал в сплошной метели и безлюдье, Ксения наконец рассказала, что Эстер уезжает в Прагу. Оказывается, она решила уехать сразу же, как только директором Мюзик-холла назначили рабочего завода «Авиаприбор» товарища Оглоблина. Тогда же были закрыты почти все спектакли, прекращены репетиции, и коллективу сообщили, что весь репертуар будет пересмотрен таким образом, чтобы показывать трудящимся не чуждые мюзиклы про буржуазную жизнь, а настоящие советские постановки про достижения социалистического строительства. И что герлс будут теперь выходить на сцену не в развратных купальниках, будто, стыдно сказать, в какой-нибудь Америке, а в рабочей одежде, чтобы показать преимущества социалистического строя.
