Отшельник (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" (мир книг TXT) 📗
И я толкаюсь в ней все сильнее и сильнее с остервенением и уже не могу остановиться. Надя не стонет, кусает губы в кровь, из-под моей руки просачиваются слезы, и я, не сдерживаясь, слизываю их, терзаю ее губы, она не отвечает. Мертвая подо мной, холодная, поломанная.
И нет, меня это не отвращает, я сорванный на нее зверь, которому плевать – как. Только брать, утолять голод, и я утоляю с мучительными стонами удовольствия. И в то же время тот самый… тот, почти сдохший во мне урод, он корчится от боли, там в углу моего сознания, он бьется головой о невидимые стены и ненавидит меня, а я его. Плевать… мне хорошо, мне так охеренно, что кажется, я сейчас кончу и сдохну от этого дичайшего удовольствия. Никогда раньше мне не было, как с ней сейчас, как в ее теле, как губами в ее губы.
– Какая тыыыы, – хрипя в бьющуюся вену на ее шее, толкаясь и содрогаясь в экстазе от каждого движения, – как же с тобой… маленькая.
Пьяный от невероятных эмоций, от того, что, и правда, первый, от раздирающего ощущения полной нирваны. Наклонился, обхватил ее сосок искусанными уже ею губами, и меня разодрало на части, вдоль позвоночника вспыхнул огонь, отдавая искрами в пах, сотрясая все тело судорогами мощнейшего оргазма, от которого у меня закатились глаза, и я, запрокинув голову, выгнулся назад, убирая руку с ее лица, изливаясь в замершее тело бесконечно долго, со стоном на каждом всплеске семени внутри, толкаясь последними толчками, удерживая вес тела на дрожащих руках, упал на нее, зарывшись лицом в ее растрепанные, слипшиеся от слез волосы, беспрерывно целуя шею под мочкой уха, благодарно и нежно целуя.., и чувствуя, как сходят волны удовольствия, смешиваясь с ядом понимания – что только что я насиловал единственную женщину, пробудившую во мне самые острые эмоции. Насиловал и испытал от этого самый острый оргазм, который пах ее слезами, а я втягивал этот запах и понимал, что никуда моя одержимость ею не делась, она просто стала намного более опасней и разрушительней. И ей придется с этим смириться. Поднял голову, стараясь поймать взгляд Нади, но она смотрела сквозь меня. Холодная, равнодушная, ненавидящая так люто, что я волны ее ненависти ощущал всей кожей.
Поднялся с постели, а она тут же скрестила колени, подтягивая их к груди, и я увидел на простыни пятно крови. И опять смесь удовольствия со злостью, с яростью. Плачет тихо и сдавленно, отвернув лицо к руке – они все еще связаны моим ремнем. Я подошел к Наде и увидел, как напряглось все ее тело. Боится, что трону. И горечь становится еще омерзительней, она остаётся во рту привкусом ржавчины и болотной тины. Освободил ее руки, хотел растереть запястья, но она тут же одернула их, свернулась в позу эмбриона, подтянув под себя ноги. Горечь усилилась, обожгла горло. То ли ненавистью, то ли растерянностью. То ли сам не знаю, чем. Удовлетворение испарилось, лопнуло, как разноцветный мыльный пузырь. Я знал, что причинил ей боль, но не знал, что это причинит боль и мне. Резонансом. Что вот эти ее слезы будут выжигать во мне метки и оставлять шрамы. А я думал, что это невозможно, что на мне уже никогда не появиться невидимым рубцам тоскливого обреченного понимания, что ни черта она не моя. Что я только что проиграл. Не купил я ни ее душу, ни даже ее тело. Как когда-то мой отец не смог купить для меня дружбу… Но это не значило, что я собирался ее отпустить. Ни хрена! Потому что я все еще ее хотел.
Думал трахну ее, и станет она для меня, как все. Но нет… не стала. Потому что не было у меня до нее таких девочек. Шлюхи, тысячу раз перетраханные, были. А вот такой никогда не было. Чтоб встал, и не почувствовал себя грязным… а она после меня – да… она от этой грязи и рыдает.
С этими мыслями вышел сам из душа, обмотавшись полотенцем. А она все в той же позе лежит, только теперь живот обхватила и дрожит вся. И снова внутри все свернулось. Скомкалось в пульсирующий узел необратимой нежности. Какой-то неестественно кровоточащей, глядя на ее тонкую спину с выпирающими косточками позвоночника и со следами моих пальцев на белоснежных бедрах. И стиснул челюсти в понимании, что я хочу ее даже сейчас… опять неистово и ужасно хочу. Перевернуть ее на спину, слизывать с ее щек слезы, гладить все ее тело, отнести в ванну и потом ласкать растертую мной промежность очень осторожно и медленно так, чтоб унять боль. Я бы все еще мог…
Присел на краешек постели. Протянул руку и провел кончиками пальцев по ее плечу:
– Больно, маленькая?
А она вдруг подорвалась от прикосновения и забилась в угол кровати, даже не глядя на меня. Шарахнулась, как от прокаженного. Я стиснул руки в кулаки и резко встал с постели, натянул штаны, нервно дергая ширинку, поднял смятую рубашку и снова посмотрел на нее, обхватившую себя дрожащими руками с багровыми синяками на запястьях.
– Ну как? Понравилось играть, малышка? Далеко убежала? Все могло быть не так, если бы не выбрала игры долбаные. Или все еще хочешь полы драить? А может, в свой Мухосранск хочешь? С голоду дохнуть?
– Лучше мыть полы… чем твоей шлюхой, лучше от голода сдохнуть, чем с тобой… чем руки твои, о божее, как же мерзко! Ненавижу тебя. Ты не человек!
– Ты и так шлюха, и будешь шлюхой! Моей! И молиться уже поздно. Не живет здесь твой бог. Только дьявол. И этот дьявол – я, девочка. Смирись!
И я расхохотался, глотая ком той самой горечи. Значит, вот чего она хочет? Сука. Не хочет быть моей женщиной, и хер с ней. Хочет драить унитазы – пусть так и будет. Но я прекрасно понимал, что с этой минуты я погрузился в свой персональный ад, и я понятия не имею, как из него выбраться. Я живьем сгораю от безумной страсти к женщине, которая не просто меня ненавидит, а которой противно даже мое присутствие. Какого дьявола я вообще ее здесь оставил? Какого дьявола не вышвырнул, едва заподозрив, что с ней все не так… что у меня с ней действительно все не так? Плевать. Оставил, значит, оставил. Моя она, и брать я ее буду, когда захочу и как захочу. Только больше никаких игр. Пусть знает свое место.
***
Вышел из спальни, набирая по внутренней связи Антона.
– Пришли к ней Кристину. Пусть поселит ее в крыле для прислуги. Выдаст одежду и объяснит ее обязанности. Следить за ней! За каждым ее шагом. Чтоб всю работу выполняла. Никуда не выпускать. Хочет быть швалью, она ею будет. И приведи ко мне Алену с Тимофеем. Кажется, они решили уволиться с работы без выходного пособия с выплатой компенсации работодателю. Буду с них взымать мзду. Альберту скажи, с Ларисой пообщаться. Мне сувениры после общения лично принести.
Захлопнул за собой дверь и поморщился, когда услышал ее рыдания. Пусть рыдает. Это теперь будет ее привычным состоянием, раз не захотела мне улыбаться. Зато все по-честному.
ГЛАВА 23
Когда о худшем слушать не хотите,
Оно на вас обрушится неслышно.
© Уильям Шекспир
Я не хотела, чтоб меня трогали, не хотела вообще никого видеть, мне нужно было вот так лежать, свернувшись в клубок, и смотреть в одну точку, слегка раскачиваясь на кровати. Не хотела я, чтоб какая-то чужая женщина смотрела, как я встаю с постели, и даже не пыталась отвести взгляд, когда я прикрывалась простыней, с любопытством поглядывая на пятно крови и на следы на моем теле. И ее любопытство было злорадным, но для меня так лучше. Никакого сочувствия я бы сейчас не хотела. Мне не нужно, чтоб меня жалели. Мне вообще ничего не нужно. Разве что голову в петлю или лезвием по венам. Если бы могла. А я не смогу. Я знаю. И мама с Митей… я все еще надеялась, что когда-нибудь их увижу. Не знаю, зачем прислали ко мне эту женщину, и какие функции она выполняет в этом доме. Наверное, определяет степень вреда, нанесенного ее хозяином очередной игрушке.
– Мне не нужны няньки, – сказала тихо и зашла в ванну после того, как она сказала, что я не могу оставаться в этой комнате, и ей приказано отвести меня в крыло для прислуги. Я прикрыла за собой дверь и до упора повернула кран в ванной. Все тело болело, как будто меня избили, и мышцы ног сводило судорогой, напоминая о том, что теперь я уже не девушка. Взялась за раковину и медленно подняла голову, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Мне казалось, я там увижу лицо, перепачканное грязью или совершенно до неузнаваемости изменившееся, но на меня смотрели опухшие от слез глаза – там, в зеркале, я была настолько жалкая, что по щекам опять потекли слезы. Нет, не от жалости к себе, а от отвращения к этой женщине, которая сама обрекла себя на такую участь своей глупостью. Я не знала, что я сделала не так… не знала, что вдруг произошло и что превратило его в бешеное животное. Для меня это стало шоком. Меня просто парализовало, когда Огинский схватил за волосы и потащил меня в дом на глазах у своих слуг, как вещь, как провинившуюся шавку, и именно в этот момент понимание, что я себе придумала то, чего нет, полоснуло по нервам с такой силой, что внутри заполыхал адский протест, настолько болезненный, что даже надругательство над моим телом не было так унизительно, как понимание, какая я дура, жалкая и тупая игрушка, его вещь, его шлюха, как он сказал.
