Латинист и его женщины (СИ) - Полуботко Владимир Юрьевич (читать книги без TXT) 📗
— Ну и как? Понравилось?
— Нет, конечно. Баба, выступавшая с трибуны, — типичная истеричка. Голос — то плаксивый, то вовсе рыдающий…
— Ой, да мне она и самой не нравится, — призналась Зинаида. — Но зато ведь мужчины-то какие! А это и есть настоящие наши проповедники.
— А мужики ваши мне ещё и меньше понравились. Та баба — нервнобольная, и какой с неё спрос; баба — есть баба, а вот у ваших мужиков… Такое ощущение, будто всё их потрясающее красноречие — дьявольского происхождения. Вроде бы и красиво шпарят, и артистично, и страстно, а не чувствуется за этим настоящей веры и настоящей любви к ближнему. Про одного такого проповедника я читал у Гофмана: некий молодой монах хлебнул сатанинского зелья, и в него вселилась адская сила, и стал он тогда в своём монастыре таким же вот точно трепачом, как эти твои болтуны. Все слушали его и рыдали от умиления, а парень под покровом святости стал злодеем и убийцей.
— Я читала этот роман, — спокойно возразила мне Зинаида. — И всё ты врёшь: наши проповедники не такие.
Я изумился:
— Ты? Читала? «Эликсир дьявола»?
— Да читала, представь себе!
— Но ведь при советской власти эта книга была строжайше запрещена! Я, например, смог прочесть её только в зарубежном издании на немецком языке!
— Я, конечно, не такая умная, как ты, и этот роман прочла уже после падения советской власти и на русском языке, но кое-что я в нём всё-таки поняла: наши проповедники — совсем не такие злодеи, как тот безумный монах, и они вовсе не убийцы!
— Они хуже. Потому что тот монах нашёл в себе силы покаяться, а эти твои болтуны творят зло, разрушая нашу страну изнутри, и ни в чём и никогда каяться не собираются!
— А им и не в чем! Они — порядочные люди!
— Охотно верю, что порядочные. Я даже не сомневаюсь и в том, что и эта ваша знаменитая певица — не проститутка, а порядочная молодая женщина. Но ГОЛОС выдаёт все её тайные и глубинные помыслы.
— Да что же он там такое выдаёт?
— Это абсолютно эротический голос. Потому он так и пронизывает насквозь всех слушателей.
— Всё ты выдумываешь! — закричала Зинаида. — Всё ты врёшь! Тебе бы только смеяться над всем, что ни есть святого и чистого.
Я не стал спорить. Пусть будет так, как она хочет: выдумываю — так выдумываю, смеюсь — так смеюсь.
Зинаида вдруг погрузилась в какие-то свои размышления, а затем сказала:
— А насчёт покаяния — так я знаю один случай, когда наш священник «покаялся», как ты говоришь, отрёкся от нашей веры и перешёл в православие. Но я даже и не уверена, правильно ли он поступил.
— Он поступил правильно. И если он это сделал от чистого сердца…
— От чистого!
— То он тем самым и тебе хороший пример подал. Поступи и ты так же.
— После встречи с ним я много думала о его поступке, но так пока ничего для себя и не решила.
— Это тот самый проповедник, твой друг и советчик, который переехал в Абхазию?
— Тот самый.
— И ты с ним встречалась?..
— Да. Я ездила для этого в Абхазию.
— Но почему ты мне никогда об этой встрече не рассказывала?
— Мне не хотелось. И сейчас не хочется. Я тебе об этом как-нибудь потом расскажу, если будет настроение. Но только ты сам меня ни о чём не расспрашивай, хорошо?
Я пожал плечами.
— Ты же знаешь: моё равнодушие к тебе и к твоей судьбе безгранично.
— Всё ты врёшь, чтобы только позлить меня! Я тебе — небезразлична!
— Ну что ты! Кто тебе это сказал? По мне — что ты есть, что тебя нет… Ты для меня — пустое место.
У Зинаиды покраснели глаза, и она закричала:
— Тебе не разозлить меня! Я знаю, что ты от меня — без ума! Что ты без меня жить не можешь!.. — Совсем уже всхлипнув, она вдруг тихо добавила: — Так же, как и я без тебя.
— Ну и дура.
— Знаю без тебя!
Да, она знала. И очень даже допускала мысль: что-то здесь не то, что-то здесь не так. Чрезмерно тщательное взвешивание своих поступков и взглядов на чашах весов — до добра не доведёт. И то, что она из православия переметнулась в другую веру, — за это потом, быть может, придётся расплачиваться. Поэтому-то она, как уже говорилось раньше, и держала дома сурово осуждаемую в секте православную икону, поэтому-то она изредка и посещала находящийся в старой и безобразной части Ростова величественный православный Собор с золотыми куполами и толпящимся народом и молилась там стоя, без всяких удобных сидений и кондиционеров; поэтому-то она и соблюдала все православные посты, всякие обряды и праздники. И в частности — Пасху. И Пасху любила сильнее, чем Рождество, как то и положено русскому православному человеку. Мало ли что. На всякий случай.
И потому-то она и держала при себе одновременно двух мужчин — одного на одной чаше весов, другого — на другой.
Глава 87. РАЗБИТОЕ ЗЕРКАЛО
Все постельные мероприятия с Лёней-банкиром были по случаю Пасхи отменены. Но уже на вторник им надлежало вновь продолжиться. (Вспомним: визиты были строго расписаны на вторники и на субботы.) Хотя, конечно, некая пауза этак с недельку, а то бы и побольше, была бы вполне уместна для истинно верующего человека. Нельзя же так: прямо после торжественного ночного бдения в православном храме — и снова включаться в чуть-чуть прерванный сексуальный график! Но у Зинаиды была своя логика: а потерять драгоценного, остродефицитного мужчину — разве это то самое, что угодно Господу Богу? И она ещё перед наступлением святого праздника выдала Лёне-банкиру предписание: субботнему визиту — не быть, а визиту во вторник — быть! То есть — в этой клетке невидимого графика ставим невидимый прочерк, а в этой ставим невидимую отметку о проведении мероприятия.
И вот случилось нечто непредвиденное: Леонид Антоныч Татванов распсиховался и назвал всё это дурью и блажью. Как это, мол, так — сегодня ещё нельзя, а немного погодя — уже можно! Что это за календарные выкрутасы! Прямо-таки фарисейство какое-то!..
И тогда Зинаида подумала-подумала и решила в воспитательных целях не подпустить Лёнчика в назначенный было вторник к своей женщине. То есть — к самой себе. Она позвонила к нему из телефонной будки, что стоит возле нашего дома, и сказала, невольно читая нецензурные слова, нацарапанные на аппарате: так, мол, и так, дорогуша, потерпи-ка ты ещё, дружочек. И бросила трубку. Мол, раз ты не уважаешь духовную сторону моей жизни и называешь её фарисейством, то и я с тобою поступлю круто. Будет настроение — допущу к себе в следующую субботу. А не будет — так не допущу и в субботу, и будешь ты у меня, миленький, терпеть аж до нового вторника. Попляши-ка, дружочек, без женщины в городе, где СПИД свирепствует так, как, наверно, нигде больше во всей России!
И вроде бы всё выходило красиво и на научной основе. Во вторник она весь день продержалась крепко. Но уже в среду — утром и днём — ей уже было тяжеловато изображать перед собою героизм истинно верующей, высокодуховной и принципиальной женщины.
Вечером же, вернувшись домой с работы, она и вовсе не выдержала своей роли и разревелась. Прийти ко мне в комнату с рассказом о такой своей беде она не смела — то у меня была генеральская фифочка со своими родителями, и мы долго-предолго уговаривали бедного плачущего младенца выучить в английском языке модальные глаголы, то Валентина моя, теперь уже насовсем поселившаяся у меня, сидела безвылазно в комнате и всё что-то шила и шила, потому что теперь она не работала и ей некуда было особенно выходить — разве что на кухню или в магазин…
И тогда Зинаида выбрала подходящий момент, позвала меня к себе в комнату и пожаловалась: Пашенька, ну что мне делать? Милого нет, и я одна, а тут как раз так хочется мужчины!
Я выслушал все обстоятельства этого религиозно-сексуально-педагогического дела и, стараясь скрыть улыбку, подошёл к окну. За стёклами моросил мерзкий холодный дождь тридцатиградусная жара в Ростове давно уже кончилась, и московские снежные метели дошли до нас из далёких северных краёв в таком вот мокром и мерзком виде. Хотелось смеяться, но, подавляя смех и изображая серьёзность, я изрёк:
