Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна (прочитать книгу txt) 📗
Мелькнули, будто прощальный вздох и взгляд, огни на краю платформы.
Эстер опустилась на пол под окном и в голос зарыдала. Потом она сквозь слезы взглянула на предмет, который до сих пор держала в руке, не понимая, что это.
Это была коробочка из пальмового дерева.
Щелкнула, открываясь, крышка.
«Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою», – прочитала Эстер на прозрачном фарфоре одинокой любовной чашки.
Глава 7
Все произошло так быстро, что Алиса не могла сообразить, что ей делать.
Она понимала только, что Марат хочет ее убить. Не напугать, не ранить даже, а именно убить. Это желание било его как лихорадка, зажигало черный огонь в его глазах.
«Он мне за все хочет отомстить, – мгновенно мелькнуло у Алисы в голове. – Не за нас с ним, а за все, что с ним после меня случилось».
Еще через секунду она поняла, что сейчас он сделает то, что хочет.
И тут ей стало по-настоящему страшно. Она знала силу его желаний, ее когда-то и привлекла к нему эта дремлющая сила, и теперь, когда вся она направилась против нее, Алиса слишком хорошо сознавала ее опасность.
«Для таких-то минут и нужно оружие, – говорил когда-то мистер Салливан, отец ее дружка Бобби. – Чтобы никогда не оказаться беспомощным перед подонками».
На его ранчо набрел неприкаянный наркоман и бросился с ножом на миссис Салливан, которая возвращалась вместе с маленьким Бобби из церкви. Тогда-то мистер Салливан выскочил на крыльцо с ружьем и выстрелил. Он даже в воздух стрелять не стал – наркоман не оставил ему на это времени. И когда этот ублюдок лежал мертвый у крыльца, все знали, что мистер Салливан поступил правильно, защищая свою семью и жизнь, и Алиса знала это тоже, и знала, что сама в случае чего поступит точно так же.
Сейчас был как раз такой случай. Вот только ружья у нее не было.
Марат выбросил руку вперед. Алиса отпрыгнула назад. И сразу поняла, что отпрыгнула неудачно: она потеряла равновесие и упала на спину, да еще навзничь, сразу сделавшись совершенно беспомощной.
Марат всегда напоминал ей тигра, и всегда ей нравилась в нем эта порывистая тигриная неукротимость. Но сейчас все это сработало против нее: как тигр добычу, он вдавил ее всем телом в снег и, упираясь локтем ей в грудь, поднес нож к ее горлу.
При этом он не произнес ни слова, как будто только и делал в своей жизни, что убивал. Все-таки не зря Алиса чувствовала в нем какую-то необъяснимую воинскую суровость – сейчас он вел себя точно так, как, наверное, вел себя его далекий предок-кочевник, когда расправлялся с поверженным противником. И наверняка он, как его предок-кочевник, получал удовольствие, на несколько секунд откладывая смерть, когда противник уже лежит под его ножом.
Алиса услышала, как завизжала Маринка. Но этот визг донесся до нее как-то совсем тихо, словно над нею была толща воды. Или вот этого сухого снега… Видно, Марат придавил ее грудь так сильно, что у нее занялось дыхание, потемнело в глазах и зазвенело в ушах.
И вдруг звон прекратился. Алиса часто задышала и сразу почувствовала, что ее будто пружиной подбрасывает вверх. Она и взметнулась вверх вместе со снежной пылью, и уже оттуда, сверху, стоя на ногах и бессмысленно крутя головой, увидела лежащего у ее ног Марата.
Он попытался встать, но человек, стоящий над ним на одном колене, бросил ему на горло кнут и обеими руками придавил кнутовище. Марат захрипел. Человек чуть отпустил руки, но кнута с его горла не убрал.
Вокруг них стояла тишина, звонкая, как сухой морозный снег.
– Что это? – с трудом выговорила Алиса.
Это был бессмысленный вопрос, она и сама не понимала, для чего его задала. Скорее всего, ей просто необходимо было услышать собственный голос и убедиться в том, что она каким-то чудом жива.
Человек обернулся.
– Ничего страшного, – сказал он. – У нас говорят – переклинило его. Знаете, что это значит?
– Знаю, – кивнула Алиса.
Дрожь, которая уже началась в ней от того, что она представила, что сама могла лежать сейчас вот так на снегу, но не придавленная кнутовищем, а мертвая, – сразу же прошла. Прошла только от того, что этот человек произнес два-три ничего особенного не значащих слова.
Так спокойно и доходчиво умела говорить только Барбара Уэйтс, Алисин педагог по вокалу в «Манхэттен-арт». Барбара была твердо уверена, что мир устроен на разумных началах и дело человека состоит лишь в том, чтобы поддерживать эту разумность мира на изначальном уровне.
– Ты каждое утро должна благодарить Бога за то, что он дал тебе твой голос и твою пластичность, – говорила она Алисе. – Каждое утро! Ведь только представь: сколько людей на свете мечтают как-нибудь выразить то, что чувствуют у себя в душе, и не могут, потому что Бог не дал им для этого никаких способностей. А тебе дал. Разве можно обойтись с ними бестолково и тем самым их утратить?
Барбара говорила все это так, что Алисе хотелось немедленно идти в репетиционную и заниматься до потери сознания, потому что не могло быть ни малейших сомнений: ее учительница знает, как устроен мир, – во всяком случае, в той его части, которая отведена пению.
И точно так же знал что-то существенное о мире этот человек, стоящий на одном колене над распростертым на снегу Маратом. Только, наверное, он знал это не о пении, а о чем-то другом.
– Маратка! – Мешковатый тип проехал еще один круг и остановил коня. – Что это с ним? – ни к кому определенно не обращаясь, брюзгливо поинтересовался он.
Видно было, что он привык, чтобы ответ на любой его вопрос следовал незамедлительно. Все молчали.
– Тим! – послышалось вдруг. Голос был звонкий, детский и все же какой-то не совсем детский – с растянутыми, словно бы заплетающимися интонациями. – Тим, не уходи, мы хотим еще покататься!
Человек поднялся на ноги, убрав при этом кнут с Маратова горла, и, обращаясь к мешковатому на коне, сказал:
– Вы присматривали бы за друзьями. Чтобы крышу у них не сносило. Сейчас, Анютка! – крикнул он, отвернувшись от мешковатого.
И, не оглядываясь, пошел на тот край левады, где на невысокой мохнатой лошадке сидела маленькая девочка. Спина у девочки была болезненно выгнута, это было видно даже издалека.
И в ту минуту, когда он шел, не оглядываясь, к этой девочке, Алиса вдруг узнала его!
– Подождите! – воскликнула она. – Тимофей, подождите, вы меня не помните?
Он остановился и обернулся.
– Помню, – сказал он.
Его голос и взгляд так не совпадали, и это почему-то так будоражило сердце, что Алиса засмеялась.
– У вас на брови шрам остался, – сказала она.
– Просто я в ту ночь к врачу не пошел, – объяснил он. – Потому что вы все правильно тогда сделали, и бровь нисколько не болела. И из пятки кровь не текла.
Он улыбнулся. Алиса засмеялась.
Все, что она говорила ему той ночью, даже какие-то глупости про бровь и пятку, вдруг вспомнилось ей так ясно, словно имело решающее значение для всей ее жизни.
– Вы все там же живете, в башенке? – спросила она.
– Да.
– А ваши бандиты?
– Успокоились. Купили себе другого коня и успокоились.
Это было непонятно, про коня. Но почему-то казалось важным. Глаза у Тимофея были поставлены на лице широко и твердо и походили на свежий скол камня. Выражение глаз было сейчас такое же детское, как в ту ночь, когда Алиса впервые это заметила.
«Он сейчас с этими детьми играть пойдет, – почему-то мелькнуло у нее в голове. – Которые больные и на лошадях катаются».
Но это впечатление детскости его взгляда сохранялось лишь до тех пор, пока он не произносил хотя бы слово. Голос, тон – все это было совсем не детское, и во всем этом он проявлялся так же, как во взгляде. Никогда ни один человек не вызывал у Алисы так много разнообразных чувств в одно мгновение!
– Вы долго еще будете кататься? – спросила она.
– Я здесь работаю, – ответил он. – Конюхом. Если вы немного подождете, я вас провожу. Только с ними вот побуду, – он кивнул на девочку на лошади, – а потом свободен. Подождете?
