Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна (прочитать книгу txt) 📗
– Ты в этом платье совсем ослепительная, – словно извиняясь за свою бестактность, добавил Бржичек. – Ты вся – один страстный поцелуй. Но таких туалетов в Праге у тебя может уже и не получиться. За свободу надо платить, Эстерка, ничего не поделаешь.
– Ты думаешь, я этого не знаю? – усмехнулась она. – Или думаешь, мне жалко заплатить платьем за свободу? Я заплачу за нее гораздо дороже, Вацлав…
Игнатовы глаза представились ей во всей их скальной неодолимости, в ушах, будто наяву, прозвучали его удаляющиеся шаги.
– Тогда я уже завтра узнаю, какие бумаги ты должна собрать для замужества. Может, Рождество ты уже встретишь в Праге. А сейчас давай выпьем за нашу помолвку, Эстерка. И не грусти, что оставляешь тут любимого. Будет новая любовь, поверь старому мудрому еврею.
– Это ты-то старый и мудрый? – глядя в его смеющиеся круглые глаза, невольно улыбнулась Эстер.
– Может, просто догадливый, – не стал спорить он. – А только я говорю правду. Если не будешь бояться жизни, все у тебя в ней будет.
– Я знаю, что ты не боишься. – Ксения по своему обыкновению теребила уголок вязаной салфетки, лежащей посередине вытертой бархатной скатерти. – Ты вообще бесстрашная, Звездочка. Мне бы хоть малую долю твоего бесстрашия!
– У тебя и своего достаточно, – улыбнулась Эстер. – Только ты своего бесстрашия боишься.
– Как же я без тебя?.. – жалобно спросила Ксенька. И тут же замахала руками: – Не слушай ты глупостей моих! Будто во мне дело… Когда ты уезжаешь?
– Через неделю.
– А родители? – осторожно спросила Ксенька. – Они успеют приехать из Туркестана?
– Зачем?
– Ну, как же?.. Тебя проводить.
– Все добрые прощальные слова я от них уже выслушала, – усмехнулась Эстер. – По современному средству связи. – Она кивнула на телефон и горько добавила: – Может, я у них подкидыш, а? Так вроде не похоже, лицом-то вылитый отец. Только мне почему-то кажется, если бы у меня дочь была, я бы ей вряд ли сказала, что она безыдейная предательница, которая ради сытой буржуйской жизни опозорила семью и родину, а потому я о ней слышать больше не хочу.
– Господи, как же это грустно! – тихо проговорила Ксения. – Что с нами стало…
– С тобой-то ничего не стало, – улыбнулась Эстер. – Ты у нас неколебимая.
– Я тебя приду проводить, можно? – Ксенькин голос дрожал, как травинка на ветру. – Сейчас-то не буду тебя отвлекать, у тебя и без меня перед отъездом дел хватит, а на вокзал приду, можно?
– Ну что ты такое говоришь? – Эстер почувствовала, что вот-вот расплачется. – Мы еще и до вокзала сто раз увидимся!
– Ведь мы с тобой никогда больше не увидимся, Звездочка, – помолчав, сказала Ксения. – Никогда! Ты понимаешь?
Пражский поезд уходил с Брестского вокзала поздним вечером.
Метель началась еще с утра, а к тому времени, когда сгустились ранние декабрьские сумерки, она разгулялась так, что весь воздух Москвы состоял из сплошного снега, то летящего, то клубящегося, то кратко замирающего, чтобы уже через мгновение взвихриться с новой силой.
Страшно было уезжать в такую метель, и страшно было оставаться.
Эстер приехала на вокзал вместе с Бржичеком. Он сказал, что это обязательно: мало ли, вдруг кому-нибудь покажется подозрительным, что молодожены отправляются в свою совместную жизнь по отдельности. После тех мытарств, которые Эстер пришлось выдержать, прежде чем были оформлены все документы, необходимые для замужества и выезда на родину супруга, она готова была даже ночевать на вокзале, лишь бы уехать поскорее.
Извозчик еле добрался по снежным заносам от Петровки до площади Тверской заставы. Из-за метели город был почти не виден, и последнее прощание с ним, которого Эстер так боялась, прошло как-то скомканно, неполно.
«Марсель» исчез из виду сразу же, как только отъехали от него на расстояние двух домов. Оглянувшись, Эстер увидела лишь его смутный силуэт. Метель будто нарочно скрыла то место, где так счастливо прошла ее юность и так больно задела ее сердце любовь…
«И пусть, – подумала она, глядя, как темнеет, а потом и совсем исчезает в метельном мареве «Марсель». – Долгие проводы – лишние слезы».
После хлесткого снега и такого же мороза вагон показался невозможно теплым. Нет, дело было даже не в тепле и холоде – в международном вагоне сам воздух был не такой, как за его стенами. Он радостно золотился тихим светом дорожных лампочек, благоухал хорошим табаком, гудел негромкими спокойными голосами разноязыких пассажиров… Он приехал сюда из Европы, этот воздух, и теперь возвращался обратно, увозя с собой молодую женщину с пылающими от мороза щеками и сверкающими глазами.
Непонятно было только, чем сверкают ее темные глаза, и не похоже было, чтобы они сверкали счастьем…
– Располагайся, Эстерка, – сказал Бржичек, когда чемоданы были размещены на багажной полке. – Через пять минуток тронемся. Я еще успею покурить на улице.
Он вышел из купе. Эстер сняла шубку, вышла следом и в коридоре прижалась лбом к оконному стеклу.
Из-за скорого отправления провожающих в вагоне уже не было. Пустынно было и на перроне – наверное, из-за метели, которая не располагала к проводам.
«Ксенька не пришла, – подумала Эстер. – И… никто не пришел».
Вообще-то провожать ее порывалась мадам Францева, но Эстер простилась с нею дома. Что гонять старушку по такой погоде? Простилась она и с Васильковым, и с соседскими близняшками-пионерками Ниной и Риной, да со всеми марсельскими обитателями простилась. Ее здесь любили, и даже теперь, когда она уезжала за границу и кто-то завидовал ей, кто-то осуждал, а кто-то возмущался ее поступком, некое общее настроение любви все же сохранилось.
Дверь Ксенькиной комнаты была заперта. Евдокия Кирилловна лежала в той самой больнице в Сокольниках, куда ее с таким трудом удалось поместить. Но куда подевалась как раз ко времени отъезда сама Ксенька, Эстер не знала.
Ей казалось, она стоит у окна минуту, не больше. Щека никак не охлаждалась от того, что была прижата к морозному стеклу – пылала, будто от жара.
Поезд вдруг дернулся и резко тронулся с места, потом приостановился и тронулся опять, уже мягко, с дальним порывом. Потом Эстер увидела, как из метельного марева вынырнула фигурка и побежала вдоль платформы к ее вагону.
Из-за медленного, на огромное расстояние рассчитанного размаха поезд увеличивал скорость тоже медленно, и Ксенька оказалась рядом с окном, у которого стояла Эстер, раньше, чем он набрал стремительный ход. Эстер рванулась было к выходу, но мгновенно, обостренным сознанием поняла, что не успеет добежать по длинному вагонному коридору до двери, прежде чем поезд минует платформу. Она рванула вниз оконную раму. К счастью, окна в коридоре не были запечатаны на зиму, как в купе, – рама подалась, стекло опустилось.
– Звездочка! – крикнула Ксенька. – Звездочка, прощай!
Платок упал с ее головы. Она вскинула руку и что-то протянула снизу вверх, в окно. Эстер машинально взяла у нее этот непонятный предмет, чуть не уронила, сжала в руке…
– Ксеничка! – задыхаясь от слез, крикнула она. – Как же ты здесь?.. Как же я без тебя?
И сразу увидела Игната. Он шагал по перрону вслед за Ксенией, и его плечи при этом каким-то непонятным образом отгораживали ее от движущихся вагонов.
– Бабушка умерла! – крикнула Ксения. – Я потому… Мы оттуда… Звездочка, будь счастлива!
Эстер почувствовала, как чьи-то руки хватают ее сзади за плечи.
– Эстерка! – Голос Бржичека прозвучал над самым ее ухом. – В это окно не вылезешь! И не надо!
Поезд наконец разогнался настолько, что скорость его стала несравнима с человеческой. Маленькая Ксенькина фигурка стала все быстрее удаляться от окна, в которое выглядывала Эстер. Игнат был виден сквозь метель дольше, чем его хрупкая спутница. Эстер казалось, что она видит его глаза.
– Игнат! – крикнула она. – Никогда!..
Она уже не понимала, к чему относится это слово – к тому ли, чтобы он никогда не оставлял Ксению, или к тому великому, безжалостному, несправедливому, что разлучает их сейчас, разлучает, казалось бы, по собственной их воле, в согласии с их собственными решениями, но на самом деле по воле совсем другой, неодолимой.
