Единственное число любви - Барыкова Мария (читать книги онлайн полностью без регистрации txt, fb2) 📗
— Умница. Ах, какая умница, — прохрипел голос за окном, и сильные руки рванули ее на себя. Одна, прижав изгибавшуюся поясницу, приподняла ее над дубовым подоконником, а вторая уверенно перенесла наружу безвольные ноги, совсем белые в темноте. — Теперь только не шевелись. Не шевелись, милая. — Голос звучал словно издалека, и, заставив себя открыть глаза, Маша увидела светящиеся в темноте, как у зверя, глаза вовсе не рядом с собою, а все на том же расстоянии вытянутой руки. Только рука эта стала непомерно длинной; начинаясь от плеча под сероватым летним плащом, она заканчивалась где-то в ее собственных глубинах, неподвижная, твердая и холодная. Потом глаза медленно уплыли, и перед нею возникла маска, на которой отдельно жила лишь ножевая прорезь рта. — Ну, смотри, смотри же… — Тонкие пальцы неловко и судорожно развязали пояс плаща, широкие полы которого повисли, мерно поднимаемые изнутри восставшим естеством.
Маша смотрела, изо всех сил стараясь силой своего желания распахнуть их и увидеть то, о чем с сегодняшнего утра говорили ей и серебряные рыбы, и осиное жало, и не вовремя расцветший лабурнум… О, эти пружинящие под пальцами упругие тельца, эта боль, эти продолговатые, мясисто-глянцевые листья! Она вся вытянулась во властном порыве и невольно качнулась вперед. И мгновенно пальцы, леденевшие в ней, пронзили крестец мучительной болью, не давая клониться вперед, заставляя возвращаться, вернуться… Но сила, влекущая к тому, что дышало и жило под плащом, оказалась сильнее боли и заставила ее снова податься к Георгию. На этот раз пальцы чуть смягчились, выпуклая мышца в основании ладони коснулась распахнутого лона, и все в Маше задрожало от этого прикосновения мелкой сладострастной дрожью, но пальцы ожесточились вновь и вновь вернули ее на место.
Началась безмолвная страшная борьба. Ей казалось, что в нее всю, от отяжелевших бедер до сжимаемого спазмами горла, ввинчивается чудовищный бурав, что от ее лона давно осталось кровавое месиво, а она все тянулась и все не могла дотянуться до того, что, единственное, могло бы принести облегчение. Под ищущими большей опоры ногами Георгия тяжело захрустели срезанные весной сучья, дыхание Маши стало свистяще прерывистым, воспаленные ягодицы соскальзывали с окна так, что он держал ее почти на одной только взбугрившейся мышцами руке. Боль заполонила уже все тело, а с ним и всю эту равнодушно переходящую в утро ночь. Теперь Маша уже не хотела ощутить руками его плоть, она стремилась только выжать из себя то змеями, то жезлами терзавшие ее пальцы и хоть на секунду дать ворваться в себя остужающему рассветному воздуху. Но сил оставалось все меньше и меньше, и когда, обессиленная и сдавшаяся, она готова была упасть на землю и умереть, Георгий, насадив ее, как на пику, на последнюю адскую боль, вновь вознес измученное тело на подоконник. С трудом разлепив склеившиеся ресницы, Маша увидела над собой торжествующее безумное лицо.
— Никогда, никогда… — едва расслышала она, погружаясь в уже иные бездны, отданная во власть уже обеих рук и не могущая пошевелиться под наискось придавившими ее плечами. А руки колдовали, плетя кружевную паутину желаний, но не давая им сбыться. И скоро Маша поняла, что минувшая боль была ничто по сравнению с этим ужасом тела, которое не может выплеснуть себя. Мертвенно скрипели старинные доски подоконника под ее бесплодно извивавшимися бедрами, в лесу монотонно твердил свою грустную песню дрозд, негреющие первые лучи равнодушно освещали порванное платье и выпавшую наружу грудь. И когда прозрачный шар бледного солнца лег Маше прямо на воспаленные губы, долгий протяжный крик несбывшегося пронесся над спящим домом и затих над рекой, заставив беспокойно вздрогнуть в чутком собачьем сне Куропатку да упасть на несмятую подушку бессонную голову хозяйки. Где-то в деревне, словно в ответ, заголосили петухи, а руки умерли, и все худое тело Георгия обмякло, оказавшись неожиданно тяжелым, и больно впечатало металлическую пуговицу плаща в след осиного укуса. Он мучительно и долго испускал свою жизнь в никуда, и она горячими струйками текла по свисавшей Машиной ноге, совсем чуть-чуть не достававшей округлившихся к утру одуванчиков. Другая нога со стуком, как сухая ветка, упала на край топчана у окна. От этого звука глаза Георгия открылись и медленно заскользили по ней, пока не остановились на задравшемся алом покрывале.
— Господи, — сквозь зубы прошептал он. — Ты видишь, я не нарушил клятвы. — И с побелевшим лицом припав к полуоткрытым губам Маши долгим молящим и благодарным поцелуем, провел по ее щеке твердой ладонью, от которой сквозь душный запах женского лона шел слабый и терпкий аромат раздавленных цветков лабурнума.
Спустя несколько минут звук лодочного мотора задрожал над домом, и Маша наконец смогла, как ненужную вещь, бросить на узкий топчан свое обманутое тело.
Дом просыпался поздно, выплывая неторопливым кораблем из молока утреннего тумана и постепенно наполняясь голосами проснувшихся обитателей. Машу бил крупный неунимаемый озноб, но она настороженно вслушивалась в начинающуюся жизнь этого замкнутого мира, еще вчера дразнившую и обещавшую, а сегодня ставшую механически-обыденной. Вот прошел к роднику Павлик, звеня пустыми ведрами и, наверное, как всегда, покачивая смуглой, почти девичьей спиной; вот шумно посыпалась с кустов роса — это музейная дама вышла вдохнуть сирени; вот запахло дымом, значит, Таня растопила печь. Но вся эта живая жизнь отзывалась в Маше лишь болью, она чувствовала себя отделенной от нее бесплодностью минувшей ночи.
За утренним чаем, который все пили на кухне вразнобой, лица приходящих показались Маше плоскими. Вошедший хозяин грузно опустился на скамью и, глядя куда-то за белые изразцы печи, непонятно кому сказал:
— Не люблю я этого. Вечный спор желаемого и действительного — чушь. И этот наш разлад — только собственная ущербность…
Маша отвернулась и шумно поправила волосы, чтобы в наступившей тишине не было слышно, как слезы капают на отполированный за многие десятилетия стол.
— Я уезжаю, — тихо объявила она. — Когда лучше выйти на дорогу к автобусу?
В кухне на мгновение стало душно и жарко.
— Сашенька вас проводит. Кстати, сколько же можно спать? Куропатка, пиль! Да ведь скоро жасмин зацветет, Маша!
— Не надо, я одна. Я… пройду через Грушкин камень, так ведь ближе?
И через полчаса, зная, что никогда больше не вернется, Маша шла через лес по незаметной постороннему взгляду тропинке, ведущей на большак. Она шла ровно, не чувствуя ставшего пустым и чужим тела и бессмысленно повторяя бессмысленные слова: жемчуг… жасмин… жемчуг… жасмин… и у слов был пресный бумажный привкус. А когда до камня оставалось, вероятно, около сотни метров, впереди откровенно затрещали ветки и дорогу ей загородил Сашенька. Маша, инстинктивно попытавшись сделать шаг в сторону, с досадой остановилась. Но его руки уже сжимали ее предплечья.
— Маша! Машенька! — Она подняла глаза и вдруг увидела над собой не глупое мальчишеское, а новое, одухотворенное лицо, выстрадавшее за эту ночь свою красоту. — Я… простите мне, но я слышал… Таня говорила про лабурнум… и я хотел показать вам… но… тут все было истоптано, сорвано… и я понял… Я все понял! — Синие потемневшие глаза подернулись взрослой пеленой муки. — Но вы… все равно… Я люблю вас. — И в горьком юном лице, скользящем к ее коленям, Маша с ужасом узнала потерянное теперь навсегда свое воплотившееся желание.
Высоко над лесом стоял дымок только что поставленного самовара. От реки слышались оживленные голоса новых гостей.
ХАЛАТ
Я зашла к нему на полчаса выпить кофе и обсудить последний фестивальный фильм. Всего на полчаса, потому что дома меня ждал вернувшийся из южной поездки муж и двухмесячный Вано — лобастый, как волчонок, щенок немецкого дога. На полчаса, украденные у августовского полдня, уже уставшего от бессмысленной городской жары и от самого себя, ни к чему не ведущего и ничего не обещающего. А вышла следующим утром, сереньким и влажным, словно только что выстиранная старая марлечка. И, касаясь меня таким же серым от бессонной ночи лицом, он отвел глаза и сказал только: «Не надейся ни на что».
