Прямой эфир (СИ) - Стасина Евгения (читаем книги TXT) 📗
— Брось, — голос Лисицкого выводит меня из оцепенения.
Спокойно отмахивается от надоедливого шмеля, кружащего над нашими головами, и продолжает дымить, явно не понимая, как значимо для меня его присутствие.
— Ты единственный, кто остался рядом. И я это очень ценю.
— Правда? — теперь вскидывает на меня свой взор, нервно передернув плечами, и отворачивается, выдыхая табачные пары в сторону. — Я предал тебя не меньше, чем Громов. Так что не возводи меня в лик святых.
Бычок не долетает до урны. Все еще тлеет на грязном асфальте, пока мужчина бредет к парковке. Знаю, что он корит себя за случившееся: за то, что не остановил меня на том чертовом банкете, когда я пожирала глазами своего партнера по танцам, не ведая, что в голове Гоши нет места для мыслей о неприметной Лизе Волковой. А что уж говорить о сердце? Жалеет, что не открыл мне глаза, когда я, пребывая в своих розовых мечтах, выводила закорючку в книге регистрации браков, и вряд ли когда-то простит себя зато, что не пошел против друга, когда узнал о его связи с бывшей невестой.
— Я не виню тебя, Слава, — устраиваюсь на сиденье, и закрываю глаза, больше не в силах сопротивляться отяжелевшим векам. Не он виноват в том, что мы с Игорем не сумели сохранить семью, не он развлекался с любовницей за моей спиной, а потом заваливал меня подарками, желая приглушить голос совести, в наличие которой, если быть честной, я до сих пор сомневаюсь. Не он выставил меня на улицу с одним чемоданом, вдогонку изваляв в грязи мои чувства, и, уж точно не он спрятал от меня детей, тоска по которым ежесекундно прожигает душу.
— А зря. Я давно мог положить конец этому фарсу, и, возможно, сейчас тебе не пришлось бы в одиночку разгребать последствия.
— А я не одна, — касаюсь его руки, замершей на рычаге автоматической коробки передач, и разворачиваюсь вполоборота, больше всего на свете мечтая избавить его от мук совести.
Как бы он себя ни винил, обижаться на него я не могу. Не могу позволить себе возненавидеть еще и его, иначе просто умру от холода, сковавшего мое сердце.
В мире много несправедливости и боюсь, нам не хватит всей жизни, чтобы сочувствовать каждому, кто впадает в немилость фортуны. Кто-то теряет родителей, кто-то расстается с финансами, кто-то прощается с друзьями, а кто-то, как я, просто не сумел заслужить любви собственного супруга. И, как бы печально это не прозвучало, спасти всех и каждого — непосильная задача для человечества.
— Давай договоримся, — крепче сжимаю пальцы на мужской руке, и укладываюсь щекой на мягкую спинку. — Хватит разговоров о Громове. Сегодня их итак было предостаточно, чтобы меня начало воротить лишь от одного звука его имени. Как твоя поездка?
— Отлично. Подписал контракт, присмотрел здание под филиал, так что на конец сентября запланировал открытие, — водитель, наконец, расслабляется, или очень умело делает вид, что сумел прогнать из головы тревожные мысли.
Сворачивает на шоссе, намереваясь отвезти меня куда угодно, лишь бы не в затхлую коммуналку, за спокойную жизнь в которой мне приходиться бороться изо дня в день, и пускается в разговоры о делах.
Не хочу его останавливать. Пусть мчится, куда ему вздумается, ведь в тепле салона, я все-таки выдыхаю, впервые за этот день ощущая себя в безопасности — нет сотен пар глаз, миллиона невидимых зрителей, а я — простая женщина, решившая хоть на краткий миг позволить себя расслабиться.
— Выходи с понедельника, — доносится до меня мужской голос, и я усиленно моргаю, стараясь прогнать дремоту. — Чем раньше приступишь к работе, тем скорее вернешься к нормальной жизни. Хватит уже себя мучить.
— Не думаю, что от меня будет толк…
— А я не думаю, что сидение в четырех стенах идет тебе на пользу. Ты вообще спишь? — обеспокоенно окинув взглядом мою фигуру, за это время ставшую угловатой от потерянного веса, Слава заезжает в неизвестный мне двор.
— Периодически, — и сама знаю, что мой голос звучит неуверенно, ведь здоровый сон остался в моей прошлой жизни.
Отдыхаю урывками, когда сосед перестает бренчать на фортепиано, глухая на одноухо соседка, наконец, вырубает свой ламповый телевизор, семейная пара, занимающая комнату в конце заваленного коридора, опустошает запасы спиртного и прекращает выяснение отношений, а дворовые коты разбегаются по округе в поисках сговорчивой подружки. И то проваливаюсь в забытье лишь тогда, когда просто не остается сил на мысли о детях и жалость к самой себе.
— Куда ты меня привез?
— Хочу кое-что тебе показать. Так что выходи, — бросает, и, смерив меня долгим тяжелым взглядом, выбирается наружу, пуская в салон звуки городской жизни: сигналы машин, смех ребятни, пение паренька под гитару, устроившегося на скамейке и окруженного компанией подростков.
***
Я еще не вошла внутрь, не успела спросить для чего вообще стою здесь, на этой недавно выкрашенной в теплый бежевый цвет лестничной клетке, а беспокойство уже захватило меня в тиски, заставляя нервно оглядываться, запоминая малейшую деталь помещения. Разноцветный коврик под дверью тринадцатой квартиры, кем-то прилепленный к металлической двери смайлик, рядом с железным номерком с цифрой «четырнадцать», живые цветы на высоком подоконнике пролетом ниже…
— Заходи, осматривайся, — отвлекает меня от моего занятия Лисицкий, уже распахнувший передо мной двери со вкусом обставленного жилья.
По крайней мере, прихожая, выполненная в светлых тонах, намекает именно на это: яркий бирюзовый пуфик в углу, рядом с ним высокий комод молочного цвета, встроенный шкаф во всю стену, куда, как я полагаю, гости должны прятать свою верхнюю одежду, и миниатюрные репродукции неизвестных художников, хаотично развешанные на нежно — голубой стене. Наверное, краска.
— Точно, — отвечаю самой себе, уловив странное поглядывание Славы, так и оставшегося стоять на пороге, и одергиваю руку, которой только что касалась отделки. — Зачем ты привез меня сюда?
Он отталкивается от косяка и, наконец, закрывает дверь, жестом указывая мне на арку, ведущую в другую комнату. По-хозяйски заглядывает в шкафы, не поленившись проверить на мягкость и бирюзовую сидушку, касается моего плеча, вынуждая двинуться вперед, и, лишь включив свет в гостиной, отвечает:
— Я хочу, чтобы ты переехала сюда, — выбивает из меня воздух такой простой на первый взгляд фразой, и, не дожидаясь моей реакции, продолжает свою инспекцию.
— Это корпоративная квартира. Как я уже понял, получить от меня жилье в свою собственность ты не готова, — наверняка вспомнил наш разговор, состоявшийся за пару дней до моего ухода от Громова, — поэтому предлагаю альтернативу. Выходи на работу, и пользуйся этой, на вполне законных основаниях.
— Законных, говоришь? — словно и не замечаю, ни лавандовых обоев, ни наверняка мягкого дивана в мелкий цветок с кучей разноцветных подушек, ни огромной плазмы, вставленной в золоченую раму, ни этого круглого стола у окна, с тремя высокими стульями, задвинутыми, но наверняка декорированными тканью. — Половина твоих сотрудников живет в съемных студиях. Что же ты не торопишься осчастливить и их?
— Не заставляй меня врать, что ты лучшая в моем штате, и я всерьез опасаюсь, что тебя уведут конкуренты. Правду ты и так знаешь, — ничуть не смущается своих слов, в то время, как мои щеки пылают адским пламенем, и усаживается на подлокотник дивана. — Ты не готова услышать от меня то, что наверняка подозревала все эти годы.
— Это неправильно, — нахожу в себе силы ответить, и зябко потираю плечу.
Прохладно. Возможно потому, что несмотря на современный дизайн, продуманный до мелочей, здесь давно никто не живет. Ни каких запахов, свойственным обжитым жилищам — лишь еле уловимый запах краски и лака.
— Неправильно включать гордыню, когда на кону стоит судьба твоих детей. Егорову будет легче отстоять твои права, если жить ты будешь не в клоповнике, а во вполне приличной трешке. Там, кстати, — указывает на дверь за моей спиной, — детская.
— Думаешь, он согласится? — оживаю, пропуская мимо ушей его болтовню о квадратных метрах, и с надеждой гляжу в родные глаза, полные доброты, сочувствия, и того, в чем я никогда не признаюсь вслух.
