Богом данный (СИ) - Шайлина Ирина (книги txt) 📗
И думается, как назло, о самом страшном. Вспоминаю тот вечер, несколько лет назад. Была жуткая метель, середина февраля. Мы готовились уезжать — время пришло. Василька где-то черти носят, мама волнуется… ему всего девятнадцать тогда было, но он у нас всегда бродил сам по себе. Может из-за того, что погода такая ужасная, а может потому что тянули до последнего, теперь бежать придётся, мы удачно взвинчены, а мама так вообще всегда волнуется. Наконец дверь открывается, мама стремительно срывается с места, бросается в прихожую, я за ней.
— Мам..
У Василька голос растерянный и взволнованный. Одновременно — радостный. Прихожая типовой советской квартиры тесная, тёмная, мне не видно, что там происходит, но брат наконец сбрасывает ботинки и проходит в комнату. Заносит кулёк торжественно, водружает его на диван, развязывает, разматывает… Я даже не сразу понимаю, что внутри. Оно маленькое, несуразное, шевелится…
— Это чьё? — удивляется мама.
— Моё, — радостно отвечает брат.
Мама уводит его на кухню. Они яростно спорят. Мама доказывает ему то, что мы не можем взять ребёнка, что это слишком опасно… а брат говорит, что матери ребёнка восемнадцать лет, и что она глупая, как пробка, и ребёнок ей не нужен, и что оставить малыша тут не менее опасно… Вдруг она его просто на улицу выбросит? Она даже рожала дома! Они все говорят, а я смотрю на причину переполоха.
Похоже, малыш родился совсем недавно. Он хлопает глазами, веки припухлые, сам взгляд растерянный, словно не понимает, куда делось то тепло, что окружало его все время, где он… Касаюсь его кожи, она совсем тонкая, такая нежная, розовая… На малыше даже памперса нет, между ножек он обмотан куском белой марли. Разматываю — девочка. Они все спорят, а я одеваюсь, еду на такси до ближайшей круглосуточной аптеки, покупаю крошечные подгузники, смесь, бутылочку, перекись для обработки пупка.
У меня никогда не было своих личных животных. Толком не было друзей. Зато у меня была эта девочка. Недолго тоже, две недели… потом, после долгих скандалов, мама все же нашла выход.
— Они мне должны, — сказала она. — Много должны. Целую жизнь. И они правда, очень хорошие люди. Мы оставим девочку им.
Мама так и называла её — девочка. Василёк обижался на неё, пропадал днями, и малышка была целиком моей. Мне нравилось в ней все, даже то, как она верещит — кричать по ночам она начала на десятый день. Я баюкала её, прижимала к себе, носила, такую лёгкую на руках, обрабатывала пупочек, который никак не хотел заживать… Я не хотела отдавать её никому, но пришлось.
И да, малышка без имени единственное, к чему я привязана помимо скрипки. Но господь мой, как Виктор мог узнать о ней, если я сама даже думать на эту тему боялась? Мамина паранойя, наверное, все же передалась мне, мне казалось, что даже у стен уши. Уж в этом доме то точно, он, как самый страшный оживший сон. Интересный сон… Я мечтала, как выберусь из всего этого дерьма и заберу малышку. Её никто не должен был найти, не было никаких документов, ничего… Я себя успокаиваю, но страшно. Я должна выбраться навстречу Виктору, во что бы то ни стало.
Я уснула, а Черкес так и не пришёл, хотя я надеялась проснуться ночью от его прикосновений. Когда так страшно, хочется искать поддержки у кого угодно, даже у того, кого боишься. Агафья привычно пришла с утра пораньше, но без подноса.
— Хозяйка накрыла в жёлтой гостиной завтрак.
— Господи, какая честь быть на него приглашённой, — зевнула я.
Волосы заплела в косу, надела футболку и шорты, пусть подавятся. На ноги тапочки. Все, к выходу в свет готова. Дорогая тётушка в костюме жемчужно серого цвета. А она стара, очень стара, держится за мир, должно быть, из одного лишь упрямства. Но глаза её ясные, маразмом и не пахнет. И да, сумасшедшей она не кажется, а я уже привыкла к тому, что все здесь сумасшедшие. Поздоровалась, сижу ковыряю ложкой выданный мне завтрак. Тётушка переговаривается с племянником, я даже не вслушиваюсь. Мне хватает своих дум.
— А кем работали ваши родители? — наконец она вспомнила и обо мне.
— Мама преподавала музыку.
— А отец?
— Ума не приложу, в жизни его не видела.
Старуха поджала губы, но затем взяла себя в руки и выдавила улыбку. Замечательно просто. Учитывая, что Черкес на меня и не смотрит, а у меня внутренности трясутся от страха, который я стараюсь не показывать. Самое поганое — за завтраком, в положенное ему время последовал обед, по всем правилам сервированный в огромной столовой. Но в этот раз все пошло не по плану и я изрядно развлеклась.
— Извините пожалуйста, — открылась дверь, когда мы уже собирались приступить к еде. — Но там дед.
— Какой дед? — удивился Черкес.
— Слепой… Хозяйку просит.
И на меня посмотрел, и Черкес тоже, и Ирма, которая наверняка негодует, как же, хозяйка! А я руки потираю, мысленно, разумеется.
— Я познакомилась с дедушкой, — сообщила я. — И пригласила в гости. Никто мне этого не запрещал.
Парень замер в дверях, ожидая команды, все на меня смотрят. Я вспоминаю, какой Черкес психованный, боюсь, что он взорвётся прямо сейчас и действую на опережение.
— Он стар, — мягко, как можно мягче говорю я. — И он слеп. Но замечательный человек, к тому же интересный собеседник. Жаль только, что не смотря на приглашение, его заставляют стоять на морозе за воротами.
— Впустите, — подаёт голос Ирма. — Если уж она его пригласила, у нас нет выхода.
Но парень из охраны продолжает смотреть на Богдана. Наконец, тот кивает. За стол приносят ещё приборы, я прошу установить их возле себя. Пожалуй, хорошо, что дедушка не видит, это место бы подавило его. Когда двери открылись поднялась ему навстречу.
— Здравствуйте, — сказала я. — Давайте, я вам провожу.
Он был в старых, затертых, но безукоризненно чистых джинсах, в хлопчатобумажной рубашке в клетку. Она выглажена, наверняка — сам. И видно, что смутился, очки снял, они у него солнцезащитные. Его веки плотно сомкнуты. А я рада ему, думаю — только попробуйте его обидеть.
— Это дядя Костя, — представляю. — Это Ирма, это… Богдан. Мы обедаем, как раз, присаживайтесь.
— Не стоило…
— Ещё как стоило.
За нашими спинами обслуга, но я боюсь, что деда она смутит, и помогаю ему сама. Поначалу он стесняется, учитывая, что говорю с ним почти я одна, а затем обвыкается. Он слепой, он привык всего добиваться сам, и уж в неловких ситуациях точно бывал.
— Расскажите ещё что-нибудь, — прошу я.
Черкес пьёт. Ирма ест, медленно, аккуратно, в наш разговор не вмешивается, но видно — слушает.
— А что рассказать? — удивляется он. — Я вроде как и скучаю по разговорам, иной раз сам с собой поговорю даже, но все же и слушать люблю. Столько людей на свете, и у каждого, даже самого скучного есть чудесная история. А я можно сказать, коллекционер. А уж в этом месте, я чувствую, историй должно быть море, я чувствую, как они клубятся в воздухе, только за хвост поймать не могу. Занимательный у вас дом, господа.
Теперь на него смотрят оба, и Черкес, и его тётушка. А мне интересно, неужели энергетика дома настолько сильна? Хотя… не удивлена.
— А скажите, — вдруг вмешивается Черкес. — А случалось ли вам встречать когда-нибудь двух женщин, настолько же разных, насколько одинаковых?
Старик смеётся, и я не удержавшись улыбаюсь тоже.
— В мире нет ни одной одинаковой снежинки, а вы говорите о женщинах. Я когда видел, всегда ловил снежинки на варежку и смотрел. Нравилось мне это с детства, вот по кому скучаю теперь, так по снежинкам, бывает наберу полную ладонь, а толку, если не видно… Так же и женщины. У меня знаете их сколько было? Нет, я не хвалюсь, было бы чем, каждую вспоминаю с теплом. Бабы порой кажутся похожими, так же, как и снежинки. Каждая из них убьёт за свое дитя. Каждая из них способна на больший героизм, чем мы можем представить. В каждой из них есть одинаково забавный набор слов для начала ссоры, поверьте, я сравнивал. А копни глубже — каждый из нас полон своих демонов.
