Вести приходят издалека - Ярославская Татьяна Владимировна (бесплатные полные книги txt) 📗
— Павел Андреевич, дело касается вашего сына. Он лечился у академика Цацаниди…
— Он умер, — ответил депутат.
— Вы имеете в виду Цацаниди?
— Сына. Виталик умер. Если вы хотите писать об этом статью, то идите к черту.
— Не хочу я ни о чем писать, — Маша решила, что пора идти напролом. — У меня есть факты, доказывающие, что ваш сын убит.
— Ничего подобного! Он не убит, — удивился Иловенский.
— А я вам говорю — убит! — рявкнула Маша. — Поверьте, Павел Андреевич, долго объяснять, по телефону не расскажешь, давайте встретимся.
— Вам лет сколько? Красивая? — неожиданно спросил депутат.
— Двадцать. Глаз не оторвать, — отрезала Маша.
— Приезжайте, — сказал Иловенский и отключился.
Маша мысленно выругалась и набрала номер снова.
— Ну, что еще?
— Куда приезжать-то?
— А, ну, домой я еду, домой приезжайте.
— Куда? — почти заорала Маша.
— Славянский бульвар, восемнадцать, три, квартира четыре. Охране скажете, пропустят.
Он снова отключился. Маша снова выругалась. И где этот Славянский бульвар? Пришлось ловить такси. Доехали быстро. Взял таксист много. И где потом тут метро искать, на этом бульваре?
Дом был большой и красивый. Высокие пластиковые окна, светившиеся сквозь одинаковые портьеры по три сразу, говорили о том, что живут здесь не тесно. Миновав предупредительного охранника, Маша поднялась на лифте на третий этаж.
Иловенский открыл дверь сам. Невысокий, лысоватый, слегка обрюзгший, одетый в шелковый халат. Он окинул гостью равнодушным взглядом и махнул рукой, мол, проходи. Маша, не разуваясь и не снимая куртки, прошла в большую неправильной формы комнату с диваном и креслами посреди дорогого ковра, вероятно, гостиную. Прошла и, не дожидаясь приглашения, уселась в кресло. Недолгое и исключительно телефонное знакомство с депутатом Иловенским вызвало у нее уже массу негативных эмоций, поэтому церемониться с ним она не собиралась: выставит так выставит, плевать ей хотелось.
Павел Андреевич сел на диван и разглядывал Машу.
— Не двадцать. Не то, чтобы глаз не оторвать, но, в общем, ничего, — изрек он. Может, в ванну залезем?
— Мылась уже сегодня, — ответила Маша.
— Понял. Тебя звать-то как?
— Мария Владимировна Рокотова.
— А я Паша. Может, все-таки на ты перейдем? Мы же вроде ровесники? Тебе лет-то сколько?
Маша окинула его оценивающим взглядом: лет пятьдесят пять, не меньше, ровесник нашелся!
— Мне тридцать пять, — сказала она. — А тебе?
— Тридцать шесть, — вздохнул Иловенский.
Он зябко запахнул свой халат, потянулся к журнальному столику за сигаретами и с трудом вытащил одну из пачки. У него дрожали руки и плохо слушались пальцы. Тридцать шесть лет…
— Пьешь много? — спросила Маша.
— Угу, — промычал Иловенский, прикуривая и щуря от дыма отечные веки. — Ты из общества анонимных алкоголиков?
— Нет.
— А чего пришла?
— Я хотела поговорить о твоем сыне. Ты что, не помнишь?
— Все я помню, — кивнул он. — Говори давай. Ко мне подруга должна подъехать. Ты ж со мной в ванну лезть не хочешь.
— Павел, что случилось с твоим сыном?
— Умер.
— От чего он умер?
— Э-э, я не хочу, чтоб ты об этом писала в какой-нибудь паршивой газетке.
— Да не собираюсь я ничего писать, — разозлилась Маша. — Люди, которые, как и твой сын, лечились у академика Цацаниди и участвовали в его экспериментах, гибнут один за другим. Сколько их еще умрет — неизвестно. Моя подруга, очень близкая подруга, убита, а милиция ничего не хочет делать, считает ее смерть самоубийством. Смерть грозит еще одному близкому мне человеку, старому ученому. Его коллега уже умер. Мальчик, сын любовницы Цацаниди, вот-вот погибнет… И мне совсем не кажется, что все это просто совпадение. Их целенаправленно убивают. Ты, конечно, не поймешь, но есть версия, что убивает их сам Цацаниди. С его смертью не закончилось его воздействие на пациентов, он убивает их оттуда, с того света.
Иловенский молчал, разглядывая тлеющую сигарету. Кажется, он совсем не удивился Машиным словам.
— Виталика ведь не убили, — наконец сказал он. — Он вскрыл себе вены. Я вполне понимаю, почему он это сделал.
— Почему?
Павел последний раз глубоко затянулся, закашлялся, затушил сигарету и с трудом встал с дивана.
— Пошли, я тебе кое-что покажу.
Они поднялись на второй этаж. На небольшую площадку выходило несколько дверей, в одну из них Иловенский тихо постучал.
— Можно?
Никто не отозвался.
Иловенский приоткрыл дверь и пропустил Машу вперед. В комнате никого не было.
Комната была обставлена просто, но дорого и очень удобно. Большой рабочий стол с компьютером, удобный диван, открытые стеллажи с книгами, телевизором и музыкальным центром. Еще какой-то зеркальный шкаф, вероятно, с одеждой.
На диване валялся стильный молодежный рюкзак, из которого высыпались учебники и тетради. Тут же лежал пульт от телевизора и очки в тонкой золотой оправе. На стуле не очень аккуратно висел джемпер, рукава завернулись внутрь, очевидно, его как сняли, так и бросили. Мужские тапки довольно большого размера расположились в разных концах комнаты. На столе, возле компьютера, стояла чашка и лежала горка разноцветных фантиков от конфет.
Все: и обстановка комнаты, и царивший в ней легкий беспорядок — очень напоминало Маше комнату Тимки и Кузи, разве что этого беспорядка было у ее сыновей в два раза больше. И тапок валялось не две, а четыре. Зачем она им вообще покупает эти тапки? Ведь дети и тапки всегда существуют отдельно друг от друга, хоть гвоздями их приколачивай.
— Это комната Виталика, — сказал Иловенский.
Только тут Маша поняла, что же неправильно в этой комнате: все предметы в ней, даже чашка, стильный рюкзачок и пульт от телевизора, были покрыты серым налетом пыли. И воздух, воздух в комнате был совсем не жилой…
В комнате Виталика Иловенского все осталось так, как было в день его смерти. Как будто он ушел, но еще вернется к оставленным на диване учебникам, к компьютеру и конфетам. К отцу, Павлу Иловенскому.
— Давно он умер? — шепотом спросила Маша.
— Пять месяцев и двадцать два дня назад.
Они снова спустились в гостиную. На душе у Маши было так тоскливо, что ни о чем спрашивать уже не хотелось.
Павел заговорил сам:
— Ты веришь в магию?
У Маши на этот счет было свое, особое мнение, но обсуждать его с Иловенским ей не хотелось, поэтому она неопределенно пожала плечами.
— Я верю, — сказал он. — Я рано женился. Нам с Элей было по девятнадцать, когда у нас родился Виталька. И все было хорошо, лучше и не надо. У меня был бизнес, не большой, но хороший. Эля была талантливым модельером, меховой одеждой занималась, все время рисовала, шила, носилась по конкурсам, показам… Виталька… Подрос, пошел в математическую школу. Мне ничего больше не надо было.
А тут друзья, им надо было, надо, чтоб я в муниципалитет баллотировался. Ты замечала, мы часто делаем не то, что надо нам самим, а то, чего от нас кто-то ожидает? Как-то так вышло, что меня и избрали. Я, особенно по молодости, дотошный был, за что брался, то на совесть делал, из кожи вон лез. В городе своем, в области известным человеком стал, правозащитником, тогда это модно было. Ребята меня и подбили на выборы в Госдуму идти. Я-то работал, а они предвыборной кампанией занимались. Имиджмейкера ко мне приставили. Тот и говорит:
— Знаете, Пал Андреич, теперь все известные люди в Москве по гороскопу живут, каждый свой шаг с экстрасенсами сверяют, а мы все наугад делаем. Нельзя на такое серьезное дело идти и не заручиться магической поддержкой. Есть у меня колдун знакомый, надо нам к нему наведаться.
Я посмеялся было, но интересно стало, колдун-то в нашем районе жил, в малюсенькой избушке-развалюшке на краю бора. Хоть и в черте города, а ни воды, ни отопления. Я частенько в том бору с сыном на лыжах катался. А тут смотрю, за последний год отстроился колдун: коттедж в три этажа отгрохал, бетонным забором чуть не полбора отгородил. Вот я и согласился к нему пойти, посмотреть, как он там устроился, чтоб потом поинтересоваться, кто ж ему в лесопарковой зоне землю-то дал и строиться разрешил.
