Противоречие по сути - Голованивская Мария (бесплатные серии книг .TXT) 📗
Разошлись с папой по дурацкой случайности, кто-то нашептал ей, что у него есть другая, и мама выставила его в двадцать четыре часа, потом неуклюжие браки, переписка с отцом, тоже дважды неудачно женившимся, переписка до последнего дня.
Мы с мамой много говорили о любви. Всегда на кухне, таинственно запершись, тихими голосами, как будто сообщали друг другу главные секреты.
– Любовь – это легенда, – любила повторять мама. – Ты придумываешь себе историю, веришь в нее с самого начала и живешь ею, пока жизнь не разнесет ее в клочья. Вот твой Сашка, кем он был для тебя?
Я всегда что-то мямлила в ответ, не соглашалась. Говорила: "Сашка умел доставать что-то с самого дна моих мыслей и дотрагиваться до самого острия моих чувств".
– Вот видишь, какая легенда, – улыбалась мама, – а он на самом деле был простой парень из соседнего двора.
Или Федор. Мама сама пересказывала мне наизусть все мои легенды. Надежный, основательный, мудрый, неумный, но мудрый.
– Так было, ребенок?
– Так.
– А потом что? Показался скучным и ненужным, когда не стало Сашки.
– А потом Борис, талантливый, неповторимый и сияющий, легкий и остроумный, феерический кудесник и фокусник. Тоже легенда, оказавшаяся на деле чем? Банальной историей на два месяца и последствий на полгода. Разбил чужую машину, ты еще потом расхлебывала, выплачивала что-то.
– А папа?
– А папа – это не легенда, а, если хочешь, история моего поколения. Мы, молодые, приехали из разных уголков страны и хотели вместе завоевать этот город, со сверкающими театрами, красивыми витринами и нарядными смеющимися людьми. Мы любили друг друга и завоевывали новый мир. Строили свою легенду. Снимали комнатушку в Жуковском, когда родилась ты, и жили по фильмам, которые смотрели – физики и лирики, предчувствие великих открытий, полет Гагарина… Мы тогда жили на пороге чуда, говоря о любви так же страстно, как и о холодном термояде.
Мама в последние годы жизни считала, что любовь – это совершенно не то же самое, что истерика. Это было главным открытием ее последних лет. "Все, что мы принимаем за любовь, на самом деле – что-то совсем другое, болезнь какая-то. А на самом деле, любовь – это когда ты хорошо спишь, это когда ты находишься в настоящем покое, которого и быть не может без настоящей любви".
Мы спорили об этом очень много, вспоминали ее жизнь, жизнь моей бабушки, выскочившей замуж в сорок лет за чернобрового цыгана и бросившей ради него все на свете, включая и мою маму. Мы говорили об этом с мамой и уже перед самой ее смертью, в одиночном боксе первой градской больницы, где она дотягивала свои дни. Она тогда, по-прежнему любившая по настоящему только отца, говорила о том, что любовь вообще не правильно придумали, что философы и поэты, давшие миру представление об этом чувстве как помешательстве, хуже всех видели истину, что ниша в нашей душе, которую обычно заполняет любовь к мужчине, наверное, вообще создана для чего-то другого.
Может быть, для умиления облаками или восхищения музыкой, или для того, чтобы вообще открылись глаза вовне и видели мир, а не бесконечные узлы собственных неразобранных мыслей и страхов. Она умерла со словами: "Я не долюбила, Ларочка", и сейчас, в ее день, глядя на ее старую пожелтевшую фотографию, где ей лет тридцать – не больше, я повторяю: "Мамочка, моя родная, я тоже не долюбила, и может быть, поэтому я переживаю такую страсть к мальчишке, который мог бы быть моим сыном. Я не выполнила твоих заветов и не нашла любви, от которой хорошо спишь".
Телефон.
"Я месяцами не вижу собственную дочь и развлекаюсь с ее сверстником Я даю взятки и пью вино. Я давно ушла из той морали, которой жила ты. Из той системы координат, в которой развивались все твои мысли чувства. Мамочка…"
Телефон.
– Алло. Привет, Мариночка. Что ты говоришь?
Спокойный, светский разговор, безупречно вежливый. "Я не ожидала от тебя". Идеально ровные интонации. "Нам нужно встретиться и поговорить, как выйти из сложившейся ситуации". "С тобой хотел поговорить Жан-Поль, но я подумала, что мы лучше поймем друг друга, как женщина женщину. В конце концов, как матери, вырастившие детей". Я со всем соглашаюсь.
– Да, кстати, я помню, что сегодня день твоей мамы. Она была у тебя замечательная. Помнишь, как мы с тобой вместе готовились к сессиям, а она кормила нас капустными пирогами? Поедешь сегодня на кладбище?
– Поеду.
Вечером мы сидели друг против друга в кафе "Делифранс" на Маяковке, заказали кофе и круассаны с шоколадом и вели безупречный с виду светский разговор.
– Я не ожидала от тебя этого.
– Откуда ты все-таки узнала?
– Я нашла твое письмо к нему. Я знаю твой почерк лучше, чем свой собственный. По университету. Ты мне противна, Лариса. Я полагаю, что ты, как человек хотя бы йоту порядочный, немедленно прекратишь этот криминал. Я рожала его не для того, чтобы ты его пользовала.
Хочется провалиться под землю. Кричать во весь голос, что это не криминал, что просто так случилось и что в этом никто не виноват.
Это безупречно правильное, справедливо брезгливое Маринкино лицо. Это мое знание, что она, пускай даже и не любила никогда, но и никогда не поступала так, как я. Эта ее благородная правота и сдержанность во всем, по всему кругу, эта ее великолепно скрываемые боль и ужас матери, которая выносила моего мальчика в своем чреве, выкормила своей грудью, сидела с ним, когда у него были кори и ветрянки, не то что я, кукушка, бросила Наську на мамины руки, чтобы выживать без опоры на мужские плечи.
– Ты во всем права, Марина.
Я вижу, что еще мгновение – и из ее глаз польются слезы. Ком в горле и страшное стеснение оттого, что в этом кафе нельзя курить.
– Прости меня.
Она достает носовой платок с аккуратной вышивкой CD.
– Прости меня, Мариночка, ты права – я последняя дрянь, и я обещаю тебе положить этому конец.
– Не травмируй Маркушу. Он не виноват. Он вообще еще ребенок. Придумай, что хочешь. Уезжай куда-нибудь.
– Я не могу сейчас уехать.
– Тогда исчезни.
– Хорошо, я исчезну, я клянусь тебе.
– Дочерью клянись.
– Не могу Наськой, это самое святое, что у меня есть.
– Вот видишь. Марк тоже у меня самое святое. А ты что сделала? Если бы Жан-Поль твою Наську пользовал?
– Клянусь, Мариночка, собой клянусь. Она резко поднялась, пристально посмотрела на меня и ушла не попрощавшись.
Дурно множащиеся стратегии уничтожения чувств, отношений, образа любимого человека. Сегодня, завтра, послезавтра я должна предпринять боевые действия и понять, по какой схеме действовать. Нужно просто выбрать. Потому что не впервой.
Совершенно дохлый номер – категорические схемы. Говорить: "Некогда". Нужно говорить: "Все будет, и все будет хорошо, но только через некоторое время, а пока нам нужно побыть врозь". Совершенно дохлый номер, выныривая из кошмаров, где ты в драной ночной рубашке и с разбитыми коленками гоняешься за его тенью по белому сияющему лабиринту, – а он все ускользает и ускользает – с бьющимся сердцем говорить: "Я не могу без тебя, знай это, но нам надо расстаться". Чувства нужно убивать на цыпочках. Предварительно расковыряв все самые больные участки булавкой и насыпав на кровоточащие болячки соль, лимонный сок, перец. Именно так выглядит главное блюдо, главный яд, чашу которого должен испить готовящийся к умерщвлению любви.
Здесь это просто. Что этот мальчик? Сын моей университетской подруги, годящийся мне в сыновья? И если строго разобраться, наши отношения – грань патологии. Почти то же самое, что спать с болонкой или попугаем.
Я запала на него, потому что давно не чувствовала любви, сама и к себе. Потому что мир, в котором я живу, наводнен ходячими покойниками, принимающими массажи и холящими себя на курортах.
Я почувствовала тепло и пошла на него. И утонула в нем и в страсти – очень давно никто не дотрагивался до меня так трепетно и так страстно, с такой наполненностью чувством. Это моя вина. Я забыла о том, что такое бывает, и сама не искала любви.
