Непорочная для Мерзавца (СИ) - Субботина Айя (первая книга TXT) 📗
— Ах ты грязнуля, — рычу, когда она все-таки умудряется укусить меня еще раз. На этот раз губа адски печет, и я слизываю соль собственной злости.
Отстраняюсь, чтобы взять передышку. Секунду на вдох: прояснится голова, мысли улягутся, и я устрою ей такой трах, что она и думать забудет о сопротивлении. Я вытяну из нее все, каждый звук и стон, который она хоронит в своих поганых легких.
Но стоит посмотреть вниз — и я снова падаю в тартарары. Впиваюсь губам в ее ключицы, и здесь она одурительная на вкус: как лавандовый сахар. Кажется, мычу, потому что ее вкуса слишком мало, и я судорожно сглатываю слюну, пытаясь держаться хоть немного.
— Эл… — стонет Кира.
И мои зубы прикусывают ее воробьиные ключицы так сильно, что на коже остаются полумесяцы укуса. Вот так, еще. Я помечу ее всю, не оставлю на коже ни клочка, где бы сохранились чужие прикосновения.
— Еще раз, Кира, — требую я. — Еще раз, по имени.
— Эл! — выкрикивает она, ерзая задницей словно на раскаленной сковороде.
Я закладываю ее ноги себе на колени, тяну вверх до упора, так, что ее распахнутая промежность упирается в мой напряженный под джинсами член. Это, блядь, сводит с ума: видеть, как она подрагивает, непроизвольно трется о шершавую ткань, оставляя на темной джинсовой ткани влажные следы. Я хочу выдавить триумфальную улыбку, но просто тупо не могу: я весь поглощен этой заразой. Тем, что она умудряется быть и развратной блудницей, и через секунду — густо краснеть, когда вдруг распахивает глаза и видит, куда я смотрю. Пытается отодвинуться, но я крепко держу ее за колени.
— Ты меня хочешь, грязнуля, — шепчу я, наклоняясь, чтобы выпустить струйку воздуха на ее напряженные соски.
Кира выгибается дугой, словно гигантский знак вопроса, и меня простреливает секундный страх: кажется, это слишком даже для нее. И прямо сейчас хрупкий позвоночник просто лопнет от перегрузки.
— Сколько их было до меня, Кира? — Иррациональный вопрос, но он точит голову червем сомнения. — Хочу знать, сколько раз тебя отыметь, чтобы забыла даже их имена.
Она открывает рот — и не произносит ни звука.
— Не можешь сосчитать?
— Пошел ты, Крюгер, — выплевывает словами столько презрения, что хоть утрись — не сотрешь.
Ну и хер с ней. Второй, десятый, двадцатый — не все ли равно? Мое имя она точно не забудет.
«Ты еще не знаешь, Кира-блядь, но у нас с тобой это всерьез и надолго».
Самое паршивое то, что я никак не могу вернуть себе контроль. Он ускользает от меня в этом криптонитовом взгляде. И я вместе с ним, хоть пытаюсь барахтаться, выплыть из желания трахнуть ее и убить, а потом воскресить и снова трахать.
Опрокидываюсь на нее, жестко задвигаю бедра ей между ног, так, что Кира распахивает глаза и распахивает рот в беззвучном выдохе. Что, грязнуля, чувствуешь, что хочу тебя, как грешник — прощение? Толкаю ее еще раз, почти уверенный, что после этого молния на джинсах треснет, даря такое необходимое сейчас облегчение. Кира цепляется пальцами мне в плечи, царапает.
Ты мое проклятье, Кира, мой костер и мое спасение. И ты душишь меня, словно змея, а я опускаю руки и отдаюсь на милость, потому что испытываю изощренное удовольствие в том, чтобы принять смерть из твоих рук. И твой неразборчивый шепот мне в уши — как свинец. Я глохну для всего остального мира, наполняюсь тобой под завязку, упиваюсь вусмерть, как сладким вином, которое в жизни не пил.
Беру ее за подмышки, легко тяну вверх, пока соски не оказываются на уровне моих глаз.
Обхватываю губами, жадно втягиваю в рот, пропускаю между зубами, царапая до хриплого выдоха Киры.
— Сильнее… — умоляет она, и я крепко щипаю ее за второй сосок.
И снова мостик, но на этот раз я фиксирую ее своими бедрами и усмиряю еще одним тяжелым толчком. Я столько раз мечтал о том, как буду вот так жестко сосать ее грудь, как она будет кончать от одного моего языка на ее возбужденной плоти. Но действительность рвет жалкие блеклые фантазии, как нетерпеливый ребенок — подарочную упаковку.
Она такая мокрая, что я чувствую ее жар сквозь плотную ткань, и чтобы не ворваться в это тело прямо сейчас, сжимаю челюсти на соске. Еще немного боли для мелкой дряни, немного ее:
— Эл… Эл… Горький Эл…
Я проталкиваю ладонь между нашими телами, чуть отклоняюсь на бок, чтобы видеть, как мои пальцы первый раз утонуть в сочной влаге. Но Кира брыкается, пытается свести колени, чуть не выкручивая руку. Ее глаза такие огромные и испуганные, словно я делаю что-то совершенно невозможное. Может быть, ее не разу не ласкали? Вполне возможно. Кто станет церемониться с девочкой, продающей любовь за деньги. Лучшая прелюдия для нее — щедрые чаевые до работы. И она готова автоматически.
Проталкиваю колено между ее ног, снова вколачиваю в матрас своим телом.
— Передумала? — Я дам ей уйти, если она скажет «да», но без нее этой ночью я сдохну.
Она кусает свои чертовы губы, и я подталкиваю ее, медленно погружая внутрь средний палец. Фейерверк ее взгляда просто слепит. Мое колено не дает ее ногам схлопнуться в неприступную преграду, и я налегаю бедрами на собственную ладонь, имитируя толчки, которыми — уже, блядь, так скоро! — зайду в нее по самые яйца.
Кира невообразимо краснеет, мотает головой. Она словно оголенный провод: натянутая, опасная, совершенно неподконтрольная. Убийственная в своей странной чистоте. Она не может быть ангелом, это просто химера, порождение моего больного мозга, которому хочется, чтобы я был для нее первым и единственным.
Но так не бывает.
Глава двадцать девятая: Габриэль
— Я сломаю тебя, моя маленькая заводная обезьянка Кира, — обещаю я, чувствуя странную боль от того, как она смотрит в этот момент. — Подарю тебе новый ошейник, грязнуля, поверх которого надену полностью, на хрен, черное покрывало.
— Эл… — Она задыхается, потому что я перекрываю ей кислород еще одним сладким поглаживанием: между ее припухшими лепестками, там, где одного прикосновения к тугой горошине достаточно, чтобы она заколотила пятками по кровати. — Эл…
Я могу сделать с ней все, что захочу, причинить какую угодно боль, но себе я сделаю вдвое больнее. С ней это почему-то работает именно так. И можно до скончания времен воевать с собой, доказывая, что это не так, а итог будет тот же — я забираю все, что даю, помноженное на бесконечность. Разбивая ее, уничтожаю себя.
Кира цепляется зубами в нижнюю губу, когда я надавливаю сильнее, одновременно присоединяя к пальцу еще один. Это просто охуенно, какая она тугая, какая невыносимо плотная и влажная. Я едва могу проникнуть в нее. Что, блядь, будет, когда я войду в нее? Намертво приклеюсь?
К черту!
На хер!
Мне уже все равно, хоть небо на голову, хоть в ад с головой, но сегодня, сейчас, я похороню себя глубоко в этом тощем теле, которое возбуждает сильнее всех женщин, которые у меня были. И от одной мысли об этом тело ломит до хрипоты из глотки, до грязной ругани, когда она сама — сама! — вдруг толкается вперед, насаживается на мои пальцы. Ни хрена не получается, слишком туго.
— Ааааах! — кричит на выдохе, когда я проталкиваюсь глубже. Ладонь уже вся в ней.
Хватаю ее губы своим ртом, вылизываю крик досуха. Пальцами обратно, чувству, как Кира цепляется пальцами в мои волосы на затылке, набирает в грудь побольше воздуха. И снова в нее, глубже, до второй фаланги. Взад и вперед, каждый раз проглатывая стон и мольбы повторить. Ее клитор под моим пальцем такой твердый и отзывчивый, что я окончательно схожу с ума: царапаю его кончиком ногтя, едва-едва, чтобы вышвырнуть мою грязнулю за пределы этого порочного круга.
Она кончает. Так громко, так сильно и жестко, что глушит своими криками. Тепло расплескивается по моей ладони, и словно просачивается под кожу, потому что собственное возбуждение крушит любую трезвую мысль. Киру колотит подо мной, а я колочусь внутри. Ликую, как пацан, который впервые в жизни видит женский оргазм.
