Девушка с приветом - Нестерова Наталья Владимировна (электронные книги бесплатно txt) 📗
— Смотри, — развела я руками, — народное авангардное творчество.
— Какая пошлость! — брезгливо сморщился Толик.
— А по-моему, — не согласилась я, — бездна экспрессии. Тут тебе и неизбывная тяга человека к земле, желание вырваться из дома — бетонной коробки, погрузить руки в землю, бросить в нее семя, наблюдать за всходами.
И свирепой ненависти к возможным посягательствам хоть отбавляй: видишь, основной связующий материал — колючая проволока.
— Ты это называешь творчеством?
— Фольклор в чистом виде. Сочиняют песню поэт с композитором, а люди складывают частушки. Тужится развеселить публику писатель-юморист, а народ придумывает анекдоты. И главное, основа совпадает. Там, на выставке, дырявые ведра — и здесь; там старые чугунные радиаторы — и здесь; там изогнутые трубы водопроводные — и здесь.
— Ты не можешь отделить настоящего искусства от примитивной возни на помойке.
— Научи.
Толик разразился лекцией о современном искусстве, упомянул Сикейроса, который доказывал в своих книгах, что детский рисунок — это не искусство, а весьма похожая на ребяческую мазню работа примитивиста — это искусство.
— Ты пойми, — говорил он, — ведь кто эти огороды возделывает? Серая, пошлая масса. О какой эстетике может идти речь?
Сам Толик трудился на потребу этой массы. Вовсе не абстрактные полотна писал, а рисовал пухлощеких младенцев на коробках с детским питанием, дородных доярок на этикетках для масла и мультфильмовских коров на пакетах молока.
— Ты, Юленок, не по этой части, — сказал он примирительно, обнял меня и повел к дому.
— Не по какой? — уточнила я.
— Не по части общения на предмет искусств.
— Я исключительно на предмет половой дружбы?
— Исключительно на предмет любви. Ты, малышка, такая свежая, юная, вокруг тебя необыкновенная сексуальная аура, рядом с тобой я намагничиваюсь чудной энергией…
Ну и так далее, как обычно.
Во время одной из прогулок с Сержем я тоже завела разговор о злополучных огородах и заборах. Высказала свою крамольную мысль о народном творчестве в плетении абстракционистских оград, упомянула Сикейроса, о котором и понятия не имела как о писателе.
Серж спокойно выслушал мои сентенции с претензией на оригинальность.
— Не знаю, Кэти, — сказал он задумчиво. — То предметное, что способно удерживать человеческое внимание, трогать сердце, наверное, можно назвать искусством. И с этой точки взгляда твоя мысль о народном творчестве оригинальна. Но у меня подобное, — он махнул рукой в сторону металлических частоколов, — вызывает тоску. Люди поставлены в унизительное положение, привыкли к нему и считают нормой. Если человек хочет выращивать продукты питания или красивые цветы, он должен иметь эту возможность, то есть получить ее цивилизованно.
— Лучше возиться на огородах, чем пить беспробудно водку или забивать козла в выходные.
Мне пришлось объяснить Сержу, что выражение «забивать козла» не имеет никакого отношения к животноводству. Он и не думал обвинять огородников. Ему не нравились система, законы, по которым мы живем. Как будто они кому-нибудь нравились.
Я, например, еще такого человека не встречала. Но речь-то мы вели об искусстве.
Я чувствовала, что мы с Сержем занимаем одну позицию, но почему-то хотелось возражать, привести аргументы Толика. Так бывает: сегодня споришь с одним человеком, назавтра другому пересказываешь спор. Этот второй оказывается твоим единомышленником. И ты вдруг начинаешь излагать точку зрения своего оппонента с такой горячностью, словно она твоя собственная. А возможно, мне в очередной раз хотелось убедиться, как много у нас общего с Сержем, или в очередной раз порадоваться его умению вывернуть дело таким образом, что наши взгляды на жизнь оказывались абсолютно одинаковыми.
— Мне нравится литература модерна, — сказал Серж, — особенно латиноамериканская. Маркес, Кортасар, Борхес — я их читаю с удовольствием. Творчество мексиканских муралистов… Есть такое слово? «Мураль» — это «стена» по-испански. Муралисты — те, кто пишет на стене большие-большие вещи. Работы мексиканских муралистов, по моему мнению, колоссальный, революционный рывок вперед. Их очень легко отличить. Приходишь в музей или в университет — и сразу видишь: это — Сикейрос, бунтарь пламенный, горячий, это — Ривера, более техничный, академичный, философ, это — Ороско, глубокий и трагичный. Я тебе покажу альбомы. Кэти, — вздохнул он, — как бы мне хотелось оказаться с тобой в тех местах, которые я люблю.
— По твоему тяжкому вздоху понятно, что там нам никогда не бывать. Почему?
В ответ я услышала рассказ о дочери Давида Сикейроса, балерине Адриане Сикейрос.
По словам дочери, у Давида была слабость к галстукам, он покупал их десятками. Как-то художник вместе с женой Анхеликой шел в гости, увидел на витрине понравившийся ему галстук и стал уговаривать купить. Анхелика сначала не соглашалась, не хотела сорить деньгами, но потом уступила. Давид тут же надел обновку. Во время обеда, на который они пришли, галстук все время норовил опуститься в тарелку с супом, потому что Давид, разговаривая, много жестикулировал и наклонялся над столом. Анхелика несколько раз его тихо перебивала и предупреждала:
«Давид!» — и показывала на галстук и суп.
«А, да», — отвечал он и откидывался от стола, но потом снова забывался. После очередного замечания жены, прервавшей его речь, Давид схватил кончик галстука, поболтал им в тарелке и воскликнул: «Все? Теперь все в порядке?»
При других обстоятельствах меня, возможно, и заинтересовал бы эпизод из жизни знаменитого «муралиста», а тут я даже о своем вопросе забыла, не говоря уже об упражнениях в эстетике.
— Ты с ней хорошо знаком? Кто она по профессии?
— Адриана? Балерина.
— Сколько ей лет? Как она выглядит?
Серж догадался, какие чувства меня грызут, и слегка помучил:
— Адриана прекрасно выглядит. Небольшого роста, стройная, подвижная, очень остроумная и милая женщина. Думаю, — добавил он после лукавой паузы, — ей за семьдесят.
Ревность — такое же открытие, как любовь. Я внутренне поразилась неожиданно вспыхнувшему чувству собственницы, бойцовской готовности состязаться в совершенствах.
— Может быть, мне купить Сержу галстук? — спросила я Рэя. — У меня еще осталось от зарплаты немного.
Пес отрицательно тявкнул и побежал вперед, приглашая следовать за ним. Правильно, я ничего не смыслю в галстуках.
Так же, как в живописи, народном творчестве и в мужчинах. Угораздило самому замечательному из них оказаться иноземцем!
Мы зашли к Сержу, я смахнула пыль с мебели и вымыла полы. Шпион не шпион, а уборку надо делать. Рэй бродил по квартире, обнюхивал углы и решительно не хотел уходить. Мне пришлось тащить его за поводок. Я волокла собаку к двери и приговаривала:
— Как я тебя понимаю, Рэюшка! Со мной сейчас происходит то же самое. Думаешь, у меня ошейника нет? Еще покрепче твоего. Сама себе на шею повесила и туго затянула. Не плачь, он скоро приедет. Хоть бы он сгинул, проклятый! Да шучу я, не скалься. Уже, наверное, скоро. Еще несколько дней — и мы с тобой умом тронемся. Коллективное расстройство психики у собаки и человека. Чем не тема для диссертации!
Дома я приготовила завтрако-обед и уселась у телевизора. Как и в предыдущие дни, основным блюдом была торта, готовить которую научил Серж, — громадный бутерброд со всем, что есть в холодильнике и что можно затолкнуть между двух половинок булки.
Я жевала торту, а на экране телевизора беседовали молоденький журналист, на лице которого лежала печать усталости от собственной значимости, и солидный дяденька-политик, похожий на Ирининого свекра. Политик говорил о правовой безграмотности населения, о том, что мы не чтим законов, потому что их не знаем. Журналист согласно кивал — себя к «мы» он явно не относил. «Что стоит человеку, — пожимал он утомленно плечами, — прежде чем совершать какое-либо действие, заглянуть в закон. В конце концов, люди не только своих обязанностей, но и прав не знают».
