Возраст третьей любви - Берсенева Анна (читать книги без сокращений .txt) 📗
Хотя вообще-то и противно не было – просто не думалось о ней ни одной минуты. Не хотелось.
Пока Юра стоял под душем, пока растирался большим махровым полотенцем, чайник уже щелкнул, закипев. Чайник подарили в больнице к тридцатилетию, и он оказался лучшим подарком: отключался самостоятельно, долго не остывал – в общем, не заставлял о себе думать.
На экране телевизора пролистывались залы Третьяковки, бархатный женский голос рассказывал о Врубеле, Царевна Лебедь знакомо манила тревожными глазами. Юра насыпал чай в маленький заварник и, ожидая, пока настоится, жевал бутерброд, машинально переключая кнопки на пульте. Всюду было одно и то же: зимние виды московских бульваров, пестрые осенние сахалинские сопки, детишки со скрипками… Вчерашний московский день еще не успел их догнать.
Юра собирался поспать, но чай заварил как всегда – до густоты темный, как деготь. Мама называла его уголовным чифирем и даже говорила, что пить такой – самоубийство. Но не запрещала заваривать ни разу, даже когда Юра был мальчишкой. Мама вообще ничего никому не запрещала, даже Еве с Полинкой, а уж тем более ему или папе. Но то, о чем она просила, все они выполняли беспрекословно и без лишних расспросов. Вот она уж точно была по-настоящему загадочной женщиной, Юра с самого детства это знал.
А «уголовный чифирь» после работы почему-то не бодрил, а, наоборот – успокаивал. Юра налил чай в большую синюю чашку; полустертый медвежонок на дне скрылся под темной заваркой. Эта чашка была немногим моложе его: бабушка Миля подарила внуку к пятилетнему юбилею и сказала, что надо выпивать все молоко до капли, иначе медвежонок на дне захлебнется. Чашка была огромная, чуть не целая бутылка молока в нее помещалась. Юрка давился, но выпивал до капли: жалко было медвежонка.
Он и теперь улыбнулся, вспомнив об этом. Чашка с медвежонком была едва ли не единственной домашней вещью, которую он привез сюда, на Сахалин. Все остальное – не хотелось.
Правда, и чашку он забыл сначала, когда уезжал три года назад. Теперь он понимал: его тогдашний отъезд напоминал побег, поэтому ничего удивительного, что было не до подробностей. Только в первый и единственный свой приезд домой он забрал синюю чашку.
Теперь она стояла на столе, прозрачный пар струился над нею, и Юра чувствовал себя дома, глядя на этот пар.
Последний раз пробежавшись по программам, он выключил телевизор и разложил диван. Диван он всегда раскладывал, хотя спал обычно один, и постель всегда была свежей. Дома все с детства посмеивались над его маниакальной чистоплотностью, а потом, когда он вырос, удивлялись: как это Юрочка при такой любви к чистоте работает хирургом – ведь кровь, гной!.. И как он, привыкший душ принимать утром и вечером, чувствует себя в неприспособленных для жизни местах, по которым носит его судьба?
Он надеялся мгновенно отключиться после бессонной ночи, но вместо ожидаемого покоя совсем другое, странное состояние охватило его. Полусон-полуявь, как на легкой невидимой лодочке, и реальность – вот он лежит в полумраке сахалинского осеннего утра на своем диване – сплетается с воспоминаниями.
Глава 2
Мамин день рожденья был в сентябре, десятого, но отмечать она решила семнадцатого августа, заодно с Юркиными проводами.
– Мам, да нельзя же, кажется, заранее, – вспомнил было Юра.
– Ерунда. – Мама улыбнулась и провела ладонью по его носу. – Глупые приметы, если не верить, то ничего и не будет плохого. Ты уезжаешь, это важнее.
Юра как раз, наоборот, склонен был верить в приметы и даже лыжные ботинки всегда зашнуровывал особенным «счастливым» способом. Но маме ведь все приметы заменяет интуиция, и, значит, что для Юры приметы, то для нее – пустяки. Поэтому он перестал думать о пустяках и даже обрадовался празднику, который в честь него устраивался.
Тем более что и отец завтра улетал в свою первую загранкомандировку, к тому же в Америку, а для него, со студенческих лет занимавшегося засекреченными ядерными объектами, это было важным событием.
Отмечали, конечно, на даче в Кратове, и от этого ощущение праздника только усиливалось. Юра любил кратовскую дачу – бревенчатый домик с потемневшей от времени дощатой верандой, семь старых сосен, каждая из которых гудела под ветром как струна, и каждая своим особенным голосом.
Это Ева ему сказала про сосновые голоса, еще когда они были маленькие; сам-то он, конечно, и не расслышал бы.
Зато он родился прямо здесь, в Кратове. Это отдельная семейная история была, Юркино рожденье! Он лет с пяти помнил бесчисленные, для всех новых и старых друзей и знакомых, бабушкины рассказы. Как Валя был еще в больнице, а она приехала вечером забрать невестку с дачи, а та сидит под сосной, держится за живот и, по всему видно, вот-вот родит. И как бабушка растерялась, конечно, но все-таки сообразила, что везти Надю куда-то уже нет смысла. Куда везти в белый свет, когда они не знают даже, есть ли поблизости больница! И как ей пришлось самой принимать роды, счастье, что все прошло хорошо, Юрочка родился ну просто в полчаса, так легко, прямо, ей-Богу, как котенок, а глазки у него сразу были точно бабушкины, чистый кобальт, акушерка прибежала из деревни с фельдшерского пункта, даже она тут же заметила…
В общем, Юрочка сразу был бабушкин внук, и каждый день, прожитый отдельно от него – например, в одной из частых своих поездок на заграничные кинофестивали и конференции, – Эмилия Яковлевна считала не совсем полноценным.
Бабушка Миля умерла семь лет назад, и воспоминания о ней давно уже стали для Юры спокойными, без боли ясными. Но вспоминал он ее всегда, приезжая в Кратово, – как будто здоровался.
Августовской ночью звезды падали с неба, как шальные. Даже не верилось, что в каком-нибудь часе езды от Москвы небо такое темное и глубокое и так хорошо виден этот звездный ливень.
Юра сидел на крыльце и смотрел на небо в просветах сосновых веток. Голова у него слегка гудела от выпитого, но водка была мягкая, настоянная на ореховых перегородках по армянскому рецепту, и хмель от нее был легкий.
Скрипнула дверь, он услышал в темноте Евины шаги на веранде, у себя за спиной.
– Ты куда? – спросил он, не оборачиваясь, и подвинулся, чтобы сестра могла спуститься с веранды.
– Я скатерть хочу убрать, – ответила Ева, но не спустилась с крыльца, а села ступенькой выше у него за спиной. – Забыли скатерть. Ты почему спать не идешь, Юрочка?
Скатерть белела на столе, вкопанном в саду под яблоней.
– Да, скатерть, – сказал Юра. – А я и не заметил. Принести?
– Не надо, – покачала головой Ева. – А зачем тебе это замечать?
Она положила голову ему на плечо, и Юра почувствовал, как легкая прядь ее волос, выбившись из низко сколотого узла, коснулась его щеки. Он всегда узнавал Еву по шагам, по голосу, но больше всего – по чему-то необъяснимому, похожему на жалость, что он чувствовал при ее появлении, как укол в сердце.
Ева была на два года его старше, но Юра никогда не воспринимал ее как старшую сестру. Не из-за того, что она казалась ему маленькой, а вот именно из-за этого странного, пронзительного чувства, связанного с нею.
– Ты ведь тоже не спишь, почему же спрашиваешь? – Он улыбнулся в темноте, с опозданием отвечая на ее вопрос. – Выпил, не спится. Я покурю?
Юра знал, что у Евы от дыма болит голова, но покурить очень хотелось, и не хотелось, чтобы она уходила. Он скучал о ней на Сахалине, о ней больше всех…
– Если бы ты не уезжал!.. – как будто подслушав его мысли, сказала Ева. – Ты что смеешься? – тут же заметила она.
– Ухо щекотно. Дышишь щекотно. Теперь уже нельзя не уезжать, рыбка. Уже работа…
Он выдохнул в сторону, отогнал дым рукой. Золотой рыбкой все они звали Еву с детства, хотя она и считала, что ей это домашнее прозвище совсем не подходит. Может быть, оно и прижилось просто из-за дня ее рождения – десятого марта, под знаком Рыб. А ученики – те за глаза звали свою учительницу литературы Капитанской Дочкой. Конечно, в основном просто из-за фамилии, но школьное прозвище, как Юра думал, подходило ей больше, чем домашнее.
