Богом данный (СИ) - Шайлина Ирина (книги txt) 📗
— Неправда, это все твои мечты!
Распахиваю глаза, Черкес нависает надо мной, одной рукой опираясь о подлокотник глубокого, поглотившего меня кресла. О, уж Черкес то полностью себя контролирует, черт бы его побрал.
— С кем ты говоришь?
— С домом, — отвечаю я, чувствуя себя полной дурой.
— Детка, да ты вконец сошла с ума!
И смеётся, словно это ему нравится. Распахивает наконец халат, проводит рукой по телу, чуть стискивает грудь, так, что вот ещё немного и больно. А потом наклоняется и облизывает мою пупочную ямку.
— Не нужно, — прошу я шёпотом.
— Нужно, — отвечает он и смеётся, снова смеётся, касаясь губами моей кожи.
Я росла на романах. На хороших романах про настоящую любовь. Сначала они были классическим, мама строго фильтровала все, что я читаю. Потом для меня открылся интернет и с ним весь мир. Романы перестали быть чистыми, но все же в них была любовь… И секс казался мне словно её апогеем. Читая, можно было откинуть в сторону брезгливость. Я всегда воображала себе идеальный секс. В первую очередь — чистый. Отмытые до скрипа любовники, которые вкусно пахнут всяческими розами и ромашками. А я… я всю ночь температурила. Моя кожа наверное насквозь просолена, от моих волос пахнет сигаретным дымом, Черкес же курит одну за другой, наверняка пахнет и алкоголем. Черкес ничего для меня не значит, он просто мой владелец. А я… стесняюсь того, что не отвечаю требованиям, которые сама же придумала.
— Я грязная, — пытаюсь вставить я.
— Ты дура, — спокойно ответил он. — Молчи лучше.
Ок, дура. Ок, молчу. И глаза закрою, чтобы ничего не видеть. Закрыла бы и уши, да только он мои руки удерживает, одну так просто придавил своим весом. Второй я пыталась прикрыться, поэтому он её арестовал. Он целует мою шею. Мне хочется смеяться — щекотно. Я морщу нос, терплю. Затем грудь. Когда втягивает сосок в рот я едва удерживаю всхлип. Чуть прикусывает его зубами — вздрагиваю. Непонятно, больно мне или приятно. Просто — невыносимо. Не хочу, не могу больше терпеть, хочу, чтобы он снова стал жестоким, непредсказуемым, то есть, уже привычным мне… А его рука скользит по моей промежности, палец разводит складки и проникает внутрь. И снова — горячо и щекотно. Только внутри меня и терпеть больше невозможно, теперь мои глаза не просто закрыты, они зажмурены, а дышать я наверное вовсе перестала.
— Горячая…
Я не просто горячая, я сгораю заживо. Мне страшно. Он отпускает мою руку, я вцепляюсь ею в обивку кресла, ногти коротко сострижены и пальцы беспомощно скользят. А его руки на моих ягодицах. Я раздвигаю ноги шире и сама же этого стыжусь — словно выпрашиваю секса. Но зато он не медлит больше. Входит в меня одним резким движением, скользит внутрь, в самый эпицентр огня, что сжирает меня заживо. Движение, ещё одно движение. Кресло чуть поскрипывает под нами, и миллиметр за миллиметром отступает назад, не выдерживая напора Черкеса. Я почти смирилась с тем, что сейчас меня похоже просто разорвёт на части, но силой воли все ещё удерживаю себя на грани сознания.
— Не сопротивляйся уже, — говорит он, в его голосе нетерпение. — Давай, кончи. Мне нужно это видеть.
Зачем, какого хрена? Я даю себя, пользуйся, разве тебе этого недостаточно? Видимо, нет. Палец ложится на клитор, я вскрикиваю — это уже слишком. Уверенные движения внутри меня, движения пальцев, его дыхание… с каждым мгновение меня уносит все дальше, туда, откуда возврата, похоже, нет. Это не оргазм даже. Я не знаю, как описать. Это — как маленькая смерть. Я даже не понимаю, было ли мне хорошо. Что-то взрывается внутри самой моей головы, огненными волнами расплескивается по всему телу, горячо пульсирует в паху в такт его движениям. Они становятся все более резкими и быстрыми, а я так точно перестала дышать — умерла.
Потом, когда все это заканчивается, я сползаю попой на пол — Черкес перестал меня придерживать. Босой стопой попадаю в его, все ещё тёплую, сперму — дом наверняка разочарован, но свой биоматериал Черкес бережет. Сам Черкес курит, а я на непослушных руках и ногах, которые трясутся предательски ползу к секретеру у стены. На нем стоит зеркало. Беру его, круглое, тяжёлое, в массивной оправе, вглядываюсь в мутное отражение и улыбаюсь.
— Ты что делаешь? — удивляется Черкес.
— Проверяю симметричность улыбки. Мне кажется, у меня был инсульт. Что-то определённо лопнуло в моей голове.
Он смеётся, а я смотрю на себя. Всё нормально с моей улыбкой, вымученная только, и глаза блестят, шальные. Где там мой халат, моя броня? Закутываюсь. Мои мозги постепенно проясняются. Черкес не смотрит, а я думаю, что не факт, что старуха меня покормит. А мне терять уже нечего, и так пала дальше некуда, мне кажется, я даже кричала… Ем яичницу, пью давно остывший кофе, а затем снимаю с круассана хрустящую, в пятнах масла бумагу и заворачиваю в неё кусочки ветчины, пирожок, сосиску в потёках подтаявшего сыра.
— Зачем тебе это? — снова не понимает Черкес.
Он застегнул свои брюки, возвышается надо мной, подсвеченный не по осеннему ярким солнцем.
— Для кота, — объясняю терпеливо я. — У нас с ним бартер, он приносит мне дохлых мышей, а я ему вкусняшки. Можно, я пойду?
Глава 15. Богдан
Кофе был удивительно вкусным, пусть и холодный. Я держал его на языке и лишь потом проглатывал. Воздух удивительно прозрачный, струйки сизого дума медленно расплываются в нем, так… красиво. На улице снег. Не знаю, растает ли он, не знаю, он ли причиной моей бодрости, сон, секс… но мне нравится то, что происходит. Девушка сидит со своей хрустящей бумажкой, а оттуда торчит кончик сосиски. Чудная она. Я поднялся прошёл к окну. Хорошо. Редкое настроение, когда хочется весь мир обнять. А она стоит и не решается уйти без моего позволения.
— Смотри, — сказал я ей. — Снег.
Она послушно подошла, встала рядом. От открытого окна сквозит, с лязгом захлопнул тяжелую раму. Снега совсем ещё немного, через него торчат колючие пики подмерзшей травы, следы Вельзевула продавили его и выделяются яркими темными цепочками.
— Красиво, — ответила она. — Только грустно.
И бумага с едой в её руках хрустнула, на меня пахнуло беконом, жрать захотелось и ещё не отпускать эту девушку. Только, что с ней делать? Трахать? Поставить в углу и любоваться, приказа изображать статую? Беседовать? Она какая-то одновременно нужная и лишняя, одним словом — непонятная. Сейчас при ярком свете дня, который сотнями искр отражался от снега, все происходящее вчера казалось бредом, виделось, сквозь дымку тумана. Я закрыл глаза. Платье было, я клянусь. Я мог сказать, когда Ванда его купила. Около полугода до своего исчезновения. Стоило оно бешеных денег, кружево ручной работы, мне нравилось, как оно соблазнительно обнимало её грудь, порой показывая розовые ареалы сосков, поддразнивая. Я мог вспомнить, как это невесомое кружево рвалось ночью в моих пальцах. Я готов поклясться, что платье пахло грейпфрутом. Только… нет его, этого платья. На мгновение я даже пожалел, что не позволил установить камеры в этой части дома, сейчас я бы все отдал за то, чтобы узнать, кто же из нас сошёл с ума, я, или эта девушка.
— Я люблю снег, — продолжил я. — Он чистый. Он прячет всю грязь.
Какой содержательный разговор! А девушка смотрит на меня, и готов поклясться — её глаза смеются, хотя она боится меня, в этом я тоже могу поклясться.
— Непросто любить то, что видишь лишь через окна, — пожала плечами она. — Я пойду, у меня кот голодный. Можно?
Я киваю, пусть идёт, если уж я все равно не придумал, что с ней делать, с моей покупкой. Но возле самых дверей останавливаю её вопросом.
— А чего бы тебе хотелось?
Она остановилась, но так и не обернулась, и я лицезрею её затылок, наскоро заплетенную косу, из которой торчат пряди.
— Если честно, мне бы хотелось быть за тысячи километров отсюда, и даже неважно где. Я бы хотела играть на скрипке. Мне бы хотелось быть одной и не бояться звука шагов по коридору, не думать о том, что моя жизнь зависит от чужой прихоти. Но это же невозможно, правда? Поэтому мне бы просто хотелось ходить по снегу.
