Девочка моя, или Одна кровь на двоих - Алюшина Татьяна Александровна (читаем книги онлайн без регистрации txt) 📗
Про ванну Машка сказала просто так, чтобы отстали и отвязались со своей заботой, но пришлось принимать, так как врач самолично набрала воды в необъятную лоханку, называемую ванной, в нужной дозировке разболтав в ней чудо-средства. Потеряв счет времени, Машка лежала в исцеляющей водице, размягчившей ей все кости, и никак не могла собрать обрывки мыслей в подобие маломальской четкости.
«И к черту!»
Кое-как вытащив себя из воды – сколько у нее сегодня воды, прямо моря! – не вытираясь, голышом дотащилась до кровати, упала в постельный уют и заснула. Сразу.
Проснулась от голода или от того, что отдохнула и выспалась, но голод был основной побудительной в прямом смысле слова причиной.
Не сразу сообразив, где она вообще в пространстве, что вокруг нее, который час и день, села на кровати и огляделась. Так, понятно: это ее номер люкс. Темно. Не ночь-полночь, но поздний вечер.
Через распахнутую балконную дверь доносилась развеселая музыка и смех, ясное дело – народ зажигает, на отдыхе все-таки.
В животе требовательно заурчало.
– А сколько у нас времени? – спросила себя Мария Владимировна бодрым голосом.
Время оказалось девять с минутами вечера. Она проспала обед и ужин, и что там бывает еще в пансионатах?
– Полдник! – ответила себе. – Или полдник – это в пионерлагерях?
Машка позвонила в ресторан, заказала в номер ужин и, поколебавшись, бутылку вина.
«Доставка – это, видимо, приобретенный и закрепленный во мне американизм. Удобно ведь!»
Принесшего заказ молоденького официанта она попросила сервировать столик на балконе.
– А это лично от шеф-повара! – торжественно произнес, улыбаясь, официантик и выставил на стол ведерко с воткнутой в лед бутылкой шампанского и тарелочку с малюсенькими шоколадными трюфелями ручного изготовления. – В знак восхищения вашим героизмом!
– О господи! – переполошилась Машка. – Откуда он знает?
– Ну, что вы! – светился радостью приобщения к событию мальчонка. – Весь пансионат знает!
– О господи! – повторила Машка, расстроившись окончательно. – Уберите, пожалуйста, это ведерко, поставьте в комнате куда-нибудь.
Ей было ужасно неловко от этого неожиданного всеобщего знания.
Официанствующий мальчик шмыгнул туда-сюда, бравируя исполнительностью, унося с глаз ее шампанское в номер.
– Свечи? – спросил он, наклонившись.
– Чего мелочиться? – не согласилась раздосадованная Мария Владимировна. – Тогда уж костерок славы запалим!
Юноша вопросительно улыбнулся, заподозрив юмор. Машка подумала, какая богатая палитра улыбок на все случаи жизни в арсенале столь юного работника сферы обслуживания. Далеко пойдет! И заторопилась отпустить его поскорей вместе с его улыбками и услужливостью.
Перекусив немного, она закинула ноги на второе кресло, отпила вина и закурила.
«Что-то я курить стала, – рассматривая дымящуюся сигарету, зажатую в пальцах, отвлеченно подумала Мария Владимировна. – Может, подгребает незаметно эдакая заслуженная одинокая профессорская старость в клубах дыма с элементами самолюбования?»
Она живенько представила себя дамой почтенного возраста, восседающей в кресле с высокой спинкой, что-то в ампирном стиле, пыхающей папироской и принимающей трепетное поклонение учеников.
М-мда!
– Не хочу профессорскую старость, хочу академическую! – как пушкинская старуха с требованием владычества морского, заявила вслух Мария Владимировна.
Она посмотрела на дом господина Победного, плывущий сквозь теплый летний вечер. Дом располагался боком к пансионату и к балкону, где восседала за поздним ужином профессорша Ковальская. Центральный вход дома-усадьбы был обращен к реке, противоположный, менее центральный, к дороге и воротам. Из-за высокого забора просматривались часть дома от половины второго этажа, третий этаж и мансарда под отдельной островерхой крышей и профиль балкона второй мансарды над входом под покатой крышей, смотрящий на дорогу.
Машку этот дом заворожил сразу, как только она его увидела, и все гадала: кому он может принадлежать? Ни вычурности, ни пошлости, ни выпячивания богатства.
Много дерева, мало камня, вписанного в ландшафт как его естественное продолжение, с ломаными крышами под разными углами, с флюгером на самой высокой точке, прочно, серьезно стоявший на земле – никакого перебора в ажурах, в романтизме. Такой мужской серьезный дом, но не давящий, а с добавлением воздуха, легкости.
Теперь она знала, чей это дом.
Дмитрия Федоровича Победного, ее самой большой девичьей любви!
Который ее не узнал.
«Неужели я так изменилась? – спросила Машка у светящихся окон усадьбы. – Или не его размерчик – морщины, чуть полнее доски и далеко не модельная внешность? Или дамочки старше двадцати пяти не объект его интересов? Или настолько я ему была безразлична в моем детстве, что он и не запомнил меня?»
Нет. А вот это – нет!
В то свое двенадцатилетнее лето Машка сильно заболела.
У нее случилась какая-то запредельная температура. Бабушка и соседи дядя Федя и тетя Лида, родители Димы, суетились возле нее полночи. Машка видела их лица размыто, нечетко, и ей хотелось плакать, но слезы высыхали, испарялись, не излившись. И она не могла держать глаза открытыми.
А потом у нее начался бред.
Страшный! Ужасно страшный бред!
Сначала была просто чернота в ярких серебристо-голубых мерцающих звездах. Она знала, что из черноты надо выбираться – ухватиться за что-нибудь и срочно выбираться! Но что бы она ни брала в руки, оно стремительно истончалось до ниточки, тянущей ее в черноту.
Машка бросала нитку и шарила руками в темноте, искала торопливо что-нибудь прочное, большое, за что можно было бы схватиться, собирала в большой ком одеяло, сжимала в кулаках, но оно мгновенно растворялось, превращаясь в ниточку.
Ей было так страшно! Страшнее всякого страшного!
Ужасно! Непереносимо, и она знала, что надо спешить, торопиться очень-очень!
Она все хваталась за что-то, хваталась, но оно истончалось мгновенно, становясь шелковой серебристой ниткой, тянущей ее в черноту.
Она не успевала стряхивать с ладоней эти нитки, они сплетались в искристую серебристую паутину и тянули, тащили Машку за собой. И тут чернота стала медленно крутиться, заворачиваясь в огромную трубу, ускоряясь и ускоряясь, а Машка оказалась внутри вертящейся черной трубы, по стенам которой в другом направлении крутились светящиеся звезды, а паутиновые нити окутали ее тельце и тащили в черноту.
Труба стала расширяться на другом конце, и звезды, летящие быстрее черных стен, сливались на выходе трубы, расширившейся огромным раструбом, в одно серебристое свечение.
И оттуда, из сверкающего раструба, ее позвал голос:
– Иди сюда-а-а…
Паутиновые нити окутали все Машкино тельце, и она уже не могла пошевелиться и полетела туда, к серебристому выходу, на голос…
– Машка!!! – услышала она за спиной другой звавший ее голос.
Голос был очень знакомый, родной, но еле слышный, она не могла вспомнить чей, но почему-то знала, что вспомнить надо обязательно!
«Я не могу…» – пыталась сказать она, но паутина запеленала ей рот.
– Машка! – немного громче, как будто догонял, снова позвал кто-то сзади.
Она попробовала оглянуться, пошевелиться, несколько ниточек лопнули от ее движения и повисли.
– Иди сюда-а-а… – тягучим шепотом приказало серебро.
Машка летела на голос в серебряный раструб – туда, к светящемуся неизвестностью выходу.
– Вернись немедленно!!! Слушай меня! Иди ко мне!!! – громко приказали сзади, из жизни, уже отпускающей ее.
«Мне нужно туда, я не могу теперь к тебе, мне туда, в серебряный выход…» – хотелось объяснить ей тому, кто так настойчиво ее звал.
И она стала медленно поворачиваться назад, чтобы сказать, объяснить это, паутинки лопались от ее усилий и повисали бахромой, но на их место заплетались новые.
Сейчас она повернется! Сейчас! И посмотрит, кто ее догоняет, и скажет, что не может.
