Стилист (СИ) - Лось Наталья (е книги TXT) 📗
— Осталось придумать — для чего это нужно, — нахмурилась она, подозревая, что травма племянника серьёзно попортила его цветовое восприятие.
— Вы ж говорили о креативности. Вот! Её начало лежит перед вами, — широко улыбался Стилист. — Я вначале тоже испугался такого откровенного кича, а потом подумал: до чего ж хорошо такие чистые цвета влияют на настроение! Париж рухнет к нашим ногам!
Евгения Ивановна осторожно опустилась на стул напротив дивана с разложенным «бразильским карнавалом» и попросила Марусю:
— Накапай мне пустырничка.
— Я ничего красного в своей одежде не терплю! — осторожно заметила Маруся. — Красное только проститутки носят!
— Императоры носили красные одежды! Красный — наивысшая степень качества личности, — возразил Юрик. — Красная — красивая. Красна-девица, лето красное, Красная площадь… Говорят: девушка-огонь, это значит, — горячая, сжигающая страстью, любовью, внезапная, трепещущая, след на всю жизнь, согревающая, тёплая, любимая, излучающая свет.
Он проговорил всё на одном дыхании, и Маруся инстинктивно задержала своё:
— Ладно, пусть платье будет красным, — сдалась она, шумно вздохнув.
— Вот и ладненько, как-то договорились. Теперь давай поговорим о других цветах.
— Голубой — это вода, — уверенно произнесла Маруся.
Юрик забарабанил пальцами по спинке стула:
— Прохладная, струящаяся, очищающая, излечивающая, утоляющая жажду, рождающая, проникающая, падающая с небес, испаряющаяся, тайна, бездна, стихия…
— Необходимая, как любовь, — продолжила Маруся.
— Зелёный — земля, — включилась в игру Евгения Ивановна, — цветущая, плодородная.
— Мать-земля: материнство, рождение, ребёнок! — скороговоркой выпалила Маруся и добавила: — Любовь!
— Маруся, у тебя пунктик! — заметил Стилист.
Евгения Ивановна загадочно улыбнулась:
— Белый — воздух. Туман и радость.
— Обволакивает, проникает, возносится, сотворяет чудо! — продолжил Стилист.
Маруся кивнула головой:
— Без воздуха нет жизни.
Она сделала небольшую паузу и закончила свою мысль:
— Он, как любовь.
Евгения Ивановна тихонько отпивала из чашки свой любимый имбирный чай и кивала головой, поддерживая Машу.
— Маруся, ты уходишь в абстрактные определения. Я могу увидеть цвет и форму и работать над образом, а ты не расширяешь характеристики, а объединяешь в одно и запутываешь меня. И огонь, и воздух, и земля, и вода — всё у тебя любовь, — недоумевал Стилист.
— Да, она спасёт мир. Это очень сильно. И не я это придумала, — не сдавалась Маруся.
— Ты меня грузишь. У меня тема — четыре стихии.
— Четыре стихии объединяет любовь! — упрямо стояла на своём Маруся.
— Юрик, тебе надо посмотреть «Пятый элемент», и все споры закончатся, — вмешалась Евгения Ивановна.
— Буду делать, как задумал! Вы меня истощаете своей любовью!
Маруся встала из-за стола и устало побрела к себе наверх. Она вдруг остро почувствовала свою бесполезность: Стилист прекрасно может обходиться без неё. Чего она выжидает? Гей он. И хоть до сих пор не вспоминал об этом — скоро вспомнит.
Через минуту к ней поднялась Евгения Ивановна и села на краешек кровати:
— Мне показалось, что ты сложила оружие.
— Я вдруг почувствовала, что я ничего не изменю в его жизни, — устало ответила Маруся.
— Да разве ж ты что-то пробовала делать? Где кокетство, лукавство, напористость, в конце концов, женский инстинкт!
Юрик не помнил «Пятый элемент» и смотрел его «свежим глазом». Он заставлял сюжет возвращаться назад. Останавливал кино и топтался на трёх-четырёх кадрах, разглядывая детали, вздыхая и охая, чертил на кусках нарезанных обоев, потому что бумага давно закончилась. К обеду он не появился, а когда тётка осторожно постучала в дверь его комнаты — не услышал её. Евгения Ивановна приотворила дверь и увидела, как он спит прямо за столом, уморенный своей ночной работой. Всюду валялись скомканная бумага и сломанные мелки, которыми он любил работать над эскизами.
Вечером он хмуро сидел за столом, крошил пальцами хлеб и не дотронулся до ужина, хотя ему приготовили любимую запеканку из цуккини. Видно было, что Юрик очень расстроен. Разговорить его не удавалось, а когда Маруся спросила, не заболел ли он, Стилист с надрывом ответил:
— Да, заболел. И моя болезнь называется «бездарность». Я увидел не только гениальный сюжет, но и оформление его, которое показало мою творческую ничтожность. Я лезу не в своё дело. Ну что ты сделала такие бешеные глаза? — набросился он на бухгалтершу.
— Разве можно так говорить о себе! Слово имеет великую силу! Мы сегодня то, что говорили о себе вчера, — уверенно цитировала психолога Маруся.
— Я не верю в эти глупости. Слышал это уже: думай о себе, что ты талантливый, самый лучший и…
Юрик вдруг замолчал. Он будто вспомнил, что-то, умчался не закончив фразу. Через минуту вернулся с общей тетрадкой и, потрясая ею, объявил:
— Я вёл дневник. Вот в этой тетрадке записаны мудрые советы вроде того, что ты мне сейчас сказала.
Стилист швырнул тетрадь на стол и пошёл заваривать себе кофе.
Маруся осторожно приоткрыла обложку дневника и, кроме записей бисерными буквами, увидела рисунки, сделанные простой шариковой ручкой. Чем писал — тем и рисовал. Эти своеобразные иллюстрации складывались из множества мелких деталей, которые собирались в необычные формы, а те, в свою очередь, создавали фигуры побольше.
Нелепая птица с зубами стояла на одной ноге, её перья состояли из крылатых существ. Они держали диковинные предметы, которые безжалостно вонзали в тело птицы. Головы жестоких паразитов украшали фантастические уборы, состоящие из чистой механики — шестерёнки, шланги, гвозди и что-то ещё, чему Маруся не могла найти названия. Картинку с птицей хотелось рассматривать, в ней таилась какая-то загадка. Она заглянула на следующую страницу…
Конечно, бухгалтерша была совсем некомпетентным человеком в мире изобразительного искусства, но то, что она видела, — потрясло бы даже самого искушённого критика.
— Юрик, можно, я картинки посмотрю? Или твой дневник секретный? — осторожно спросила она.
— Там ничего тайного нет. Это конспекты лекций одной очень занудливой тётки. То есть она думала, что это конспекты. А я складывал её лозунги в рисунки.
Маруся схватила тетрадку и пошла к себе наверх.
28. Праздник
С каждым днем общаться становилось все сложнее. За завтраком все молчали, боясь, что любое сказанное слово запустит взрывной механизм. Юрик больше обычного задерживался на прогулках с Беконом. Маруся завершала отчеты уходящего года и не хотела тратить свободное время на наскучившие ей разговоры о моде. Она хитро выскальзывала из-за стола после вечернего чая и закрывалась у себя в комнате, прикрываясь подбиванием балансов. Только тетя Женя не сбавляла обороты и пробовала снова организовать творческие вечеринки на тему будущего конкурса. Даже подготовка к новогодним утренникам — она по ночам кроила карнавальные костюмы — не очень отвлекала ее. По утрам Маруся вздрагивала от ее бодрого приветствия:
— Ну что вы скисли? Давайте искать концепцию!
«Да чтоб она сдохла, эта концепция, — сердилась Маруся. — Через два дня народ будет встречать Новый год».
А в этом доме о празднике не говорили. Однажды она не выдержала и среди лозунгов, призывающих искать идеи для конкурса, вставила крамольный вопрос:
— А вы ставите зимой елку?
— Возни много, — махнула рукой тётка. — Наряжу какой-нибудь куст во дворе елочными игрушками — и мне достаточно для зимних радостей. Да и места здесь для елки маловато.
В детстве Маруся Новый год не любила и ждала его со страхом. Никаких подарков, как показывают в зарубежных кино, под еловыми лапами никто не оставлял. Мать называла этот праздник «валянием елки», потому что каждый раз апогей батькиного веселья заканчивался тем, что символ зимнего праздника падал ниц перед возмутителем спокойствия. Опасное представление, напоминающее подметание пола большим веником, украшенным новогодними шарами, повторялось в неизменном виде каждый год. Все знали какое действие будет под занавес: «Вы, суки, недостойны такого праздника и красивой елки». После этих слов несчастное дерево вырывалось из ведра с песком, и не могло попасть ни в дверь, чтобы удивить соседей по площадке, ни в окно, чтобы рухнуть на стоянку машин или на головы прохожих. Отец всегда ранился осколками стеклянных игрушек. Маруся замывала кровищу на полу. Мать перевязывала раны, радуясь, что есть доказательства буянства, а он засыпал пьяным сном.
