Чёрный лёд, белые лилии (СИ) - "Missandea" (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

― В училище.

― И как оно? ― меланхолично спросила Женя, совсем, кажется, успокоившись. Только пальцы у неё всё дрожали, и серый пепел сыпался на ослепительно белый снег.

― Самое лучшее время в моей жизни, ― улыбнулась Таня, ёжась. Рут усмехнулась, прикрыла глаза и заговорила негромко, нарочито будничным тоном:

― А я, знаешь, в Москве училась перед войной. В РГГУ, на переводчика, заканчивала почти. Хорошо училась. Вот летом сдала сессию и к сестре в гости уехала. Она под Петропавловском-Камчатским жила, это у моря… Думала, отдохну перед дипломом. Накупаюсь… ― болезненно улыбнулась она. ― Море, думала. Песок… Меня сестра, знаешь, старше на тринадцать лет. У неё уже своя дочка была, племянница моя. Звали так красиво ― Мирослава. Ей тогда пятнадцать было, мы дружили так хорошо.

Рут замолчала. Таня вздрогнула сначала от громкого разрыва над лесом, а потом от этого горького «было».

― Мы с ней тогда правда много купались. Болтали… Хорошая девочка была, добрая, чуткая.

Была.

Неужели, Господи, каждый тащит за собой свой крест?

― А потом они напали, ― ещё тише сказала Рут. Выбросила сигарету в снег и закусила губу.

― Напали. Ты, наверное, сама помнишь… Нас не эвакуировали. Захватили, конечно, город и всё вокруг. Жили в домах. И у нас ― тоже… Пили поначалу много, развлекались. Весело им было. Нас не вывезли, не успели… Сестра моя ― она чудесная девушка была, но красотой никогда не отличалась. А вот мы со Славкой ― да…

Рут замолчала.

Снова пошёл снег.

Тане захотелось застрелиться ― или, по крайней мере, закрыть уши руками.

― Они нас позвали однажды, ― с убийственным спокойствием, будто специально причиняя себя боль, говорила Рут. ― Я помню, Катька всё плакала, целовала нас… Говорила: сидите тихо, не смотрите вокруг, делайте вид, что не понимаете ничего, притворитесь, если надо, глухими… Да, говорила… Помню комнату эту душную, лицо Славкино. Глаза её, когда один из них её за руку потянул… Они её, Таня, к утру-то прикончили, ― отвернувшись, прошептала Женя. ― А меня ― нет. Заснули. Пьяные были… Я не знаю, как встала. Может, и не встала. Я их убить хотела так, чтобы они корчились и кровь у них горлом шла, но знала, что сил не хватит, а потом возможности не будет… Просто прирезала, всех троих. И на пол легла… Чувствую ― кровь, везде кровь. Чувствую: всё равно, что теперь со мной сделают. Убьют, ясно… Ну и пусть, думаю. У Славки такие глаза были, что мне не жалко. Не убили: утром штурм был, город отбили ненадолго, меня вывезли. Вылечили зачем-то... Я сначала умереть хотела. Обещала, если окажусь беременная ― точно руки на себя наложу. Нет, не забеременела... Ну и пошла сюда… А Катька ― она, говорят, осталась. Вены порезала. Я уж не знаю…

Рут повернула к Тане бледное, дрожащее лицо.

― Думаешь, я петь могу?

Капитан говорил ― говорил много, но не конкретно. Со всеми деталями, сказал он, их смогут ознакомить только ночью, потому что лишь ближе к полуночи подвезут окончательный приказ командования и какие-то секретные материалы. Таня слушала и не слышала ничего. У неё болела голова… Всё болело. Чтобы не возбуждать подозрений, она изо всех сил делала спокойное и внимательное лицо. Общий план задания был пока весьма смутен, но сейчас это почему-то совсем не волновало её. Внутри всё рассыпалось.

Стрелка настенных часов приближалась к двенадцати, капитан говорил, не умолкая, показывал какие-то карты… Таня сидела, отключаясь, и смотрела на людей, окружавших её: такие простые и давно знакомые люди… Кажется, всё она про них знает и каждого из них уже изучила наизусть.

― В восемь часов сорок минут вы должны оказаться на платформе восемьдесят третий километр, уже переодетые. За вами придёт машина…

Вот Машка Широкова, наивная, слегка глуповатая полудевушка-полуподросток, не умеющая промолчать, когда надо, и делающая всё невпопад.

В прошлом марте убили Машкиного старшего брата. Они тогда были в Мяглово, проходили снайперский курс. Таня никогда не забудет солнечное, тёплое утро: Машке всучили целую пачку писем из её деревни, от мамы, от сестёр, она радовалась, как маленькая, распевала какие-то песни, демонстрируя эту пачку всем в радиусе километра, бегала, требуя, чтобы все ей завидовали… Письмо от мамы она читала при Тане, вслух. Вдруг замолчала, несколько строчек про себя пробежала, подняла на Таню взгляд. И лицо у неё было такое… не искривлённое горем, не несчастное. Совсем детское. Обиженное, будто у неё что-то любимое отобрали… Она потом, конечно, много плакала, но ночью вдруг успокоилась. Глуповатая, «дурноватая», как называл её Сидорчук, Машка Широкова вдруг широко раскрыла глаза и сказала Тане: «Нет, мы с тобой плакать не должны. Нам, конечно, плохо… Но ведь не только нам. Всем плохо. Мы сможем отомстить за своих, а они ― нет. Мы плакать не должны, мы должны и за них тоже мстить, за всех, кто сам не может. За всех, понимаешь?»

Вот сидит Женя Рутакова, прямая и сухая, как палка. У неё на лице ― ноль эмоций, и в душе, кажется, тоже. Именно она в первый день пребывания Тани на фронте отправила её искать какого-то Гузенко, и Таня чуть концы не отдала… Снег ли был, дождь ли, Рут поднимала всё отделение в половину пятого утра и заставляла делать самую грязную и трудную работу. Холодный, совершенно механический робот.

Красивая, поломанная, но не сдавшаяся девушка, всю жизнь, все планы и мечты которой перечеркнула одна ночь и три человека. Девушка, отдающая свою искаверканную жизнь ради мести. За себя, за племянницу и за сотни других мальчиков и девочек, мужчин и женщин, которые просто не могут этого сделать. Девушка, потерявшая всякую надежду и не знающая, что такое любовь. Не знающая, что тот, кто любит, сделает всё, чтобы не причинить тебе боль…

У Антона Калужного и вовсе в спине как будто зашит стальной прут. На незнакомых ему людей (а уж на знакомых-то тем более) он смотрит с такой враждебностью и презрением, что не по себе становится. Он курит от скуки, от скуки же и оскорбляет всех, кого не лень. Кажется, он просто ненавидит всё, что движется.

На глазах Антона умерла его мама. Брат Антона уже давно лежит метра на два ниже земли, так же, как и большая часть его знакомых и друзей. Отец отказался от него, любимая девушка предала. У Антона Калужного шесть засекреченных операций и две медали за отвагу. У Антона Калужного на груди нежно-розовые, рваные линии шрамов. У Антона Калужного в голове ― его личный ад.

А Таня Соловьёва ― примерная дочка, сестра и ученица, девочка из благополучной семьи. Как часто Таня Соловьёва говорила об этих троих, смеялась над ними, позволяла себе что-то советовать…

Господи, кто она вообще такая, чтобы указывать хоть кому-то из них, как жить дальше?!

Бедные, железные люди… Может быть, когда-нибудь, очень-очень нескоро, смогут они все собраться? Просто собраться вечером за одним столом, сварить себе макарон и, посмотрев друг на друга, расслабленно и искренне засмеяться… И вспомнить всё это как страшный сон. Смогут? Правда, смогут?

― На, надевай, ― Тане в руки сунули какую-то тряпку, и она вздрогнула. Посмотрела на часы: ровно полночь. О чем они говорили?..

Тряпка оказалась довольно простеньким серым кардиганом. Таня, ёжась, сняла китель и натянула вязаную ткань прямо на тельняшку, запахнувшись сильнее. И зачем это всё?.. Оглянулась: гражданские вещи раздали всем.

Господи, и не узнать совсем… Кто эти люди в обычной одежде? Почему нет на них кителей и тельняшек? Неужели в обычной жизни люди так выглядят? Таня уже не могла вспомнить.

Принесли ещё несколько настольных ламп, какой-то солдат и вовсе притащил огромный фонарь, такой, каким в темноте машинам дорогу подсвечивают. Поставили всё это на стол, отодвинули подальше и Антона первого поставили к стене, обитой белой простынёй.

Включили всё это разом; и простыню, и Антона тут же залило ярким белым светом.

Пока солдат с фотоаппаратом ходил вокруг него, Таня смотрела задумчиво: стоит, щурится от яркого света, брови хмурит чёрные… Кофта на нём тоже надета поверх тельняшки. Самая обычная чёрная кофта, а смотришь ― и узнать не можешь…