Обуглившиеся мотыльки (СИ) - "Ana LaMurphy" (читать полную версию книги .TXT) 📗
Гилберт усмехнулась, но, ничего не ответив, кивнула и прошла к своему месту. Сев чуть ли не за самую первую парту, она достала тетрадь, ручку и стала записывать лекцию. Стефан и Эйприл переглянулись, пожали плечами и вновь уставились на бесстрастную Елену.
Мальвина начинала новую партию.
====== Глава 33. Новые горизонты ======
1.
— Ты не появляешься на лекциях и семинарах. Ты не пишешь контрольные. Твое поведение уже становится темой обсуждений колледжа, а не только твоей группы.
Бонни сидела прямо, уверенно смотря миссис Браун прямо в глаза, смущая ту, как бы бросая ей вызов, как бы говоря о том, что лишение стипендии — последнее, что ее может беспокоить.
— Меня лишат стипендии, если я провалю сессию, — промолвила Бонни с абсолютным спокойствием.
— А ты ее провалишь, потому что долгов у тебя немерено, — свои пять копеек вставила мать. Беннет склонила голову на бок, обращая свой взор к Эбби. В этих жестах было что-то отдаленно напоминающее повадки химеры. Медленно, хищно и как-то бесчувственно. Бонни, эта облезлая и избитая кошка, была еще безобразнее, чем прежде. Волосы потеряли былой блеск и лоск. Растрепанными локонами они были разбросаны по плечам. Круги под глазами. Похудевшие плечи и руки. Взгляд — уставший и будто выцветший. Одежда — неопрятная, помятая, так еще и непристойная: коротенький топик, обтягивающие джинсы. Плоский живот был оголен лишь чуть-чуть, шрамов нельзя было узреть. Бонни будто старела, будто изнашивалась.
— Тебя интересует моя стипендия, да? Тебе плевать на то, что я заразная и больная, но не наплевать на мою стипендию?
— Не стоит, — после этих слов Бонни медленно повернулась в сторону человека, который их произнес. Когда Беннет взглянула на отца, то лишь криво улыбнулась. В ее взгляде не было ничего рокового. Но был какой-то блеск, который появлялся иногда у Тайлера.
— Почему? — она медленно поднялась, одной рукой опираясь о столешницу стола миссис Браун. Девушка чувствовала себя жутко уставшей, и новый скандал ей не хотелось устраивать. — Речь ведь идет обо мне.
Не дождавшись ответа, Бонни медленно повернулась в сторону миссис Браун. Оперевшись второй рукой и склонившись над куратором, как следователь над преступником, Беннет увидела, что женщина отстранилась назад (брезгливость и чувство самосохранения).
— Я грублю всем подряд, миссис Браун. Грублю преподавателям, однокурсникам и случайным прохожим. Я — плохой пример для подражания, — она подняла взгляд, словно что-то вспоминая, потом усмехнулась и вновь посмотрела на замершую женщину: — Я много курю, некрасиво одеваюсь, ругаюсь слишком скверно, но знаете… Оставьте эти свои пугалочки для детишек понаивнее, ведь меня не просто не имеют права теперь лишить стипендии — мне обязаны ее повысить, я ведь неизлечима больна. Так что все эти ваши собрания — это лишь мозгоебство для вас же самих…
Ее голос был густым и растворялся как молоко в кофе. Ее голос — скрипучий, неторопливый, привлекающий внимание. Бонни бы продолжила свою тираду, но отец резко отстранил ее, схватив за локоть. Эбби быстро подскочила, переводя затравленный взгляд с дочери на мужа. Бонни пристально смотрела на дьявола во плоти, однако заметила волнение матери.
— Не ревнуй, — она снова склонила голову на бок, будто пыталась посмотреть на этих чужих людей под другим углом. — Это лишь формальность.
— Либо ты сейчас же извинишься и возьмешься за учебу, — цедил он сквозь зубы, — либо я…
— Что? — она оскалилась, улыбнувшись как-то по-особенному отчаянно и безумно. В этом «Что?» уместился скандал минувших лет. В одно слово уместились все эмоции, упреки, вся правда. Конечно, Бонни знала, что у ее родителей ссоры дома были посильнее, чем пять лет назад. Эбби упрекает мужа в том, что в переменах дочери виноват именно он.
— Вернешь ключи от дома. Не умеешь ценить заботу — выкручивайся как хочешь.
Беннет выдернула локоть, медленно засунула руку в карман, вытащила ключи и подняла их, как бы демонстрируя презрение и пренебрежение к его подачкам, брошенным как собаке — кость. Девушка выронила ключи, и те со звоном упали на пол. Она натянуто мило улыбнулась, а потом прошла мимо отца и вышла из аудитории, не бросая напоследок никаких тошнотворно дешевых фраз. Кажется, время для прощаний уже прошло.
Бонни снова остановили. На этот раз — почти у самой лестницы. Беннет даже не дернулась. Она привыкла к физическим контактам, природа которых — враждебность и ненависть. Эта девочка, она бы удивилась гораздо больше, если бы какая-то тактильная близость была ей приятна.
— Вернись! Сейчас же! — Бонни выдохнула. Те демоны, что появляются в наших душах в юном возрасте, — самые прожорливые и страшные. Чтобы их убить потребуется много времени и сил. Но рано или поздно это происходит — и тогда уже плевать на все прежние страхи. Они обесцениваются, как обесцениваются мечты и надежды.
— Еще раз ко мне прикоснешься, — она выше подняла подбородок, — и я плюну тебе в лицо. Меня, конечно же, возьмут под стражу, но если я подохну, то потащу тебя за собой, папочка. Не прикасайся, — последние слова — последний выдох. Бонни выдернула руку, ухмыльнулась и, развернувшись, направилась вниз по лестнице.
Умерла ненависть к отцу. Вернее, Бонни понимала, что после случившегося воссоединения и примирения не будет, но также она понимала, что больше и не испытывает боль. Боль сгорела, как и любовь. Тлеть способно как абсолютно светлое, так и абсолютно темное. В этом заключается некая справедливость мира. Баланс, если хотите.
Не тяготила не только ненависть к отцу. Не тяготили потеря Елены, побег Тайлера. Кажется, в самое сердце вкололи лошадиную дозу новокаина. Заморозили, если хотите. Сделали наркоз, если вам недостаточно.
Девочка вышла из здания, засунула руки в карманы дрянного пальто. Холод будто и не ощущался. Бонни остановилась у порожек, внимательно оглядывая пыльные окраины, одиноких людей и серое небо. Эта осень стала блеклой. Иногда блеклость лучше яркости.
Бонни сделала глубокий вдох, посмотрела в сторону парка и пошла по направлению к нему. Раньше бы ее испугало то, что она осталась без крыши над головой. Теперь Бонни даже не думала об этом, наверное, потому, что бездомной и бесприютной она стала давно.
2.
Кажется, играла та же песня, что и в прошлый раз, когда Бонни подкидывала вещдок. Кажется, даже настроение было то же. Только ни боли в сердце, ни флешки, сжатой в ладони уже не было.
Был лишь ритм. Ритм, в который хотелось вплести лентами, будто слившись с ним, подстроившись под его перепады, Бонни могла стать единым целым с клубом. С пульсацией. С другими позабытыми и кем-то израненными людьми. Мнимая свобода — как раз подходящее словосочетание.
И если Елена разжигала пламя жаром своей души, то Бонни — жаром своего тела. То, как она двигалась, заставляло остальных отступать вольно или невольно. Девушка будто заполняла собой пространство, будто становилась той, кем она хотела быть с четырнадцати лет. Ею восхищались, на нее не смотрели с пренебрежением — лишь с восхищением и одобрением. С ней хотели общаться. Здесь, в таких вот заведениях, каждый получает то, что хочет.
В этом клубе исхудавшая Бонни Беннет танцевала около двадцати минут. Она только разогревалась, но в клубе уже было жарко. Люди шептались, люди кивали в сторону танцпола, где уродливо-прекрасная девочка позволяла себе быть свободной. Она танцевала, а негативные мысли выветривались и растворялись. Она пила, а весь яд, который был в ней из-за взаимодействия с другими людьми, словно нейтрализовывался.
И чем быстрее был темп, чем рьянее были движения, тем усталость все больше и больше растворялась где-то в иллюзорности поганого настоящего, которое осталось ждать за дверями этого заведения.
Бонни плясала недолго. Потом она пошла выпить. Около двух бокалов виски с колой. Напиток окончательно разодрал и без того поцарапанное от кашля горло. На мгновение закружилась голова, сильная боль ударила где-то в районе затылка. Горечь сжала глотку.
