Светлячки на ветру - Таланова Галина (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Гроза-ярость возникала ниоткуда. Только что было ясно — и вот уже оглушительно и пугающе гремит где-то рядом: впереди и за спиной раскалывают небо ослепляющие газосварочной дугой вспышки молний. Туча, набухшая тяжелым свинцовым паром, надвигается стремительно. Поднимается ветер, пригибающий к земле цветы, тщательно взлелеянные на клумбе, и ломающий ветки деревьев: кажется, что деревья заламывают ветви, словно люди руки в истерике. И вот уже первые капли града стучат по молодой клейкой листве.
Ссоры возникали на пустом месте. Вика могла просто не согласиться в чем-то с мужем. Кровь приливала к выбритым до синевы щекам Владимира, его глаза наливались, как у зверя, почуявшего раненую добычу, и он начинал кричать… На пол летели вещи: одежда, книги, пульт от телевизора, посуда… Сколько чашек было перебито за ее недолгое время супружества! Ни в чем не повинную чашку жадно хватали и швыряли об пол. Чашка падала и разбивалась на мелкие осколки, которые уже не склеить. Осколки, как от разорвавшейся гранаты, врезались в бумажные обои и уродовали пол, застеленный линолеумом под паркет. То тут, то там возникала вмятина с рваными краями. Пол был как в оспинах. Летели галками чашки с чаем и кофе, баночки со сметаной и кетчупом, вазочки с вареньем и мороженым, оставляющие свой неповторимый узор на стене, намалеванный художником-импрессионистом.
Владимир даже не думал убирать эти осколки… Просто перешагивал через них, иногда с хрустом давил. И никакая сила не могла заставить его взять в руки веник. Вика сама молча подметала эти осколки от разбитой посуды.
Скандалы всегда возникали из-за ерунды.
Она несколько раз пыталась выбежать из дома во время ссоры и уйти к родителям, но муж проворно опережал ее и вставал перед дверью, заслоняя выход. Лицо его было перекошено, точно ему сверлили зубы без наркоза, губы подергивались, словно распахнутые красные жабры рыбы, мучительно хватающей ртом хлынувший сухой воздух.
Скандалы выматывали. Разговоры с ним все чаще заканчивались каким-то опустошением. Он заводился с пол оборота. Кричал, огрызался. Она уже опасалась с ним разговаривать. Боялась того, что будет снова сидеть и смотреть в стену, пытаясь прийти в себя, — и ничего не делать, так как просто не сможет работать: будет прокручивать снова и снова, как полюбившийся сюжет фильма, сцены ругани; губы начнут мелко подрагивать, словно лепестки раскрывшегося цветка, на который важно уселся шмель, но плач будет клокотать и вскипать пузырьками, словно артезианский источник, где-то глубоко внутри, не прорываясь наружу. Будет снова думать о том, что им надо расходиться, и о том, что она ни за что не сделает этого первого шага сама: слишком уже привыкла и срослась. Она уже на многие его выходки перестала обращать внимание. Нет, она реагировала, и реагировала каждый раз очень болезненно и эмоционально, но все было как-то поверхностно, не затрагивало ее сердца. Словно она берегла его, заранее прикрывала, будто голову от удара металлической каской. Так… тяжелый звон, но голова цела… Она стала бояться с ним разговаривать, пересказывать новости, принесенные с работы. Почти никогда теперь не знала, когда он вспылит.
Ссоры были как цунами. Накатывали внезапно, погребая под холодной, сильной и неотвратимой волной все хорошее, что было между ними, что вдруг обнажилось для глаз другого и что они с удивлением разглядывали, словно ракушки на открывшемся дне. Она потом чувствовала себя выпотрошенной, точно пойманная рыба, которую она еще живую пыталась разделать для ухи. Думала тогда, что вот про таких людей и говорят: «энергетический вампир». Самое ужасное было то, что она просто не могла предугадать вот эти вспышки агрессии. Скажешь пустяковую случайную фразу — и пошло-поехало…
После его вспышек не могла ни заснуть, ни читать, ни работать. Размышляла в который раз, что надо бежать, зная, что никуда не убежит. Быстро переплелись корнями и стеблями так, что не выбраться. Вьюнок на чертополохе. Прилежно училась уходить от ссор. Старалась не отвечать, когда он цеплялся. Старалась не спорить, зная, что думает по-другому, и поступать по-своему. Это становилось все легче. Уже не любое слово ранило, вызывая ответный шквал обвинений.
Плыли, как бревна в весеннее половодье. Сами были и ледяным течением реки, и бревнами, и тем порогом, напоровшись на который бревна начинают кружиться на месте, не находя выхода… В темном омуте страстей не утонуть, только и кружиться в танце, как легкий сор.
16
Неужели, семейная жизнь — это капкан, который захлопнулся, и она уже ничегошеньки не изменит в своей жизни? Иногда Вика думала о том, что можно все еще переписать. Ну, испортила паспорт… Ну и что? Мама ей говорила о том, что она найдет еще подходящего ей человека и что она может вернуться домой в любой момент.
Что их связывало? По сути, ничего. И вся жизнь была впереди, все можно было переписать и переиначить. Неужели вся ее большая любовь — лишь первое очарование юности? Губы, скользящие по телу, легко, чуть касаясь влажного атласа… Точно заячий хвостик махнул по коже… Точно промелькнула белка по забору…
Она всегда думала, что брак — это когда живешь как за каменной стеной, когда есть на кого опереться и за спину кого спрятаться, когда чувствуешь во всем поддержку. А тут… Только власть рук и губ, которые, оказалось, могут притягивать и приклеивать тебя сильнее, чем родство душ: как металл на морозе. Оторвать можно только с кровью.
Говорить было не о чем, кроме быта. У него по телевизору — футбол и боевики, у нее — психологические драмы. Если она смотрела кино, а в это время по другому каналу шел хоккей, то он просто переключал канал, не обращая внимания на ее возмущение. Раньше она думала, что так жить она никогда не сможет. Оказалось, что все это вполне возможно. И она даже была почти счастлива.
Она ждала его с работы, с нетерпением поглядывая на часы и прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь. И ничто не шло ей на ум. Поворачивался ключ в замке — и она кидалась в прихожую, точно собака, завидевшая своего хозяина. Тонула в его распахнутых объятиях, чувствуя винный вкус терпкого винограда на своих губах и уплывая по волнам прикосновений. Качалась на волнах, словно выброшенный цветок, пьющий воду, оторванный от корней и от земли, всасывающий ее стеблем, всеми тугими листьями, бархатными лепестками. Казалась себе речной кувшинкой, что живет только в воде и моментально никнет, перенесенная в вазу на столе… Оказывается, ей надо так много нежности, море нежности, океан нежности… Как она раньше могла без них существовать? Уму непостижимо… Обвивает руками и ногами, точно вьюнок, свою опору, чувствуя, что одной уже не вытянуться и не дотянуться до пригревающего солнца.
Неужели это так может быть, что живут два совершенно разных человека рядом и совсем не знают, о чем друг с другом говорить? Это было странное ощущение: жить рядом с человеком, который становится все роднее, и понимать, что ему медведь наступил на ухо? Как так может быть? Она даже не пытается донести до него то, что ее мучает. Знает, что расплещет, когда он оттолкнет протянутую руку: он не поймет ее никогда; замыкается, как в скорлупе, а она даже и не пытается ее пробить: заползает, как черепашка под толстый панцирь с головой, не по годам мудрая черепашка Тортилла.
Она сделала еще одно удивительное и очень неприятное для себя открытие: оказывается, Владимир знал и употреблял слова, от которых она вздрагивала, как от ожога, и долго потом чувствовала себя неуютно, словно вся была в волдырях от прикосновения. Слова слетали с его губ, как шелуха с семечек, и она брезгливо морщилась. Сколько ни пыталась она объяснить ему, что ей неприятно, ничто не помогало. Но он же не только общался среди военных, его мама преподавала студентам и считалась женщиной интеллигентной, хоть и очень нахрапистой и оборотистой…
Жизнь — это цепочка разочарований. Несбывшиеся мечты, как матрешки, выскакивают одна из другой — и вот остаешься пустой. Чувствовала себя певчей птицей, которой отводится роль курицы. Можно только сидеть на насесте и хлопать крыльями. Со двора не улетишь.
