Прямой эфир (СИ) - Стасина Евгения (читаем книги TXT) 📗
— Да, — отзывается и называет адрес.
— Я все испортила, да? — впервые с того момента, как мы отъехали от театра, Лиза решается заговорить. Через минуту она уйдет, хлопнув подъездной дверью многоквартирного дома, и я, наконец-то, выдохну, избавившись от сковавшего меня оцепенения. Зачем вообще говорить кому-то подобные вещи? Я и не смотрел на нее, как на ту, кто может думать обо мне вечерами, не придавал значения нашей переписке, в то время, как эта неопытная девчонка, кажется, всерьез вознамерилась пустить под откос нашу дружбу. Ладно, не совсем дружбу, но вполне приличное приятельское общение с особой доверительной атмосферой…
— Нормально все. Ты не обязана сходить с ума от маминой игры. Моя бабушка, вообще, принципиально с ней фильмы не смотрит. Говорит, что если увидит, нам придется выколоть ей глаза, потому что ничего хуже игры Эвелины быть не может, — увожу беседу в мирное русло, надеясь на ее сознательность. Не нужны мне сопливые воздыхательницы и, если честно, я начинаю задумываться, что в словах Славы есть доля правды — кажется, я чересчур мил…
— Я не об этом, — отказываясь от протянутой мной соломинки, Лиза отстегивает ремень и садится вполоборота. Смелая — подбородок вздернут, во взгляде легко читается решимость…
— А о том, что ты мне нравишься, — выдает, и все напускное спокойствие как рукой сняло. Наверняка весь путь до теткиного дома уговаривала себя держаться, а вывалив наружу терзающие душу переживания, готова сбежать, вон как вцепилась в дверную ручку.
— Ты мне тоже, — мне не впервой слышать такое от женщин, но такого смущения не припомню. Стараюсь на нее не смотреть, разглядывая тусклый свет фонарного столба через лобовое стекло, по которому как из ведра барабанит дождь. Нужно что-то добавить, ведь так? Пока она не решила, что я влюблен…
— Ты хорошая девушка, Лиза. И я всегда готов тебе помочь с учебой… Или билет в театр достать, если вдруг решишь повторить.
— Но я недостаточна хороша для того, чтобы ты разглядел во мне не просто друга, да? — она опускает голову и начинает теребить пуговки на груди. От вида ее трясущегося подбородка мне становится не по себе. Я только что обидел ребенка — наивного, нежного, ранимого ребенка, набравшегося сил, чтобы обнажить свою душу.
— Хороша, Лиз. И все у тебя еще будет. Уверен, парни будут табунами носиться…
— Мне другие не нужны, — упрямо стоит на своем, судорожно вдыхая воздух.
— Ты плакать надумала? — услышав первый всхлип, настойчиво заставляю ее взглянуть на меня, бережно обхватив пальцами подбородок. Соленые дорожки уже бегут по щекам, и ей приходится безостановочно шмыгать носом, чтобы хоть как-то сдержать нарастающую истерику. Хотелось бы мне смахнуть эти капли с ее ресниц, хорошенько встряхнуть и заставить мыслить здраво. Зачем ей такой как я?
— Я думала, что симпатична тебе… Ты ведь так часто писал, — словно оправдывается за то, что допустила подобную мысль. — С учебой мне помогал…
— И еще помогу, если нужно будет. Мне ведь несложно, — успокаиваю, а она еще больше раздается плачем. Господи, да у меня таких сотни — натура такая, не могу пройти мимо, когда кому-то плохо. Поэтому и подвез ее в декабре, искренне посочувствовав ее переживаниям. Нелепым детским переживания из-за какого-то зачета!
— Глупенькая, ты Лиз. Маленькая совсем.
— А вот и нет! Что вы заладили все: «Ребенок! Ребенок!», — отчаянно жестикулируя, она вырывается из моих объятий и смотрит теперь с такой обидой, что мне вовек не забыть этого взгляда. — Побольше многих знаю, ясно? И что тебя люблю, тоже знаю! А утешать меня не надо! — яростно распахивает дверь, пуская в салон прохладный воздух. Выбирается на слабоосвещенную улицу, тут же становясь мокрой, но словно не замечает, что туфли ее испорчены смешавшейся с грязью водой, платье, выглядывающее из-под наспех наброшенного плаща, насквозь промокло, а от кудрей ничего уже не осталось. Размазывает тушь по щекам, которую, я уверен, использовала сегодня впервые, и в последний раз награждает меня пылающим обидой взором. Закусывает губы и разворачивается, едва ли не бегом устремляясь к подъезду.
Не помню, как тогда справилась с теткиной дверью, и в лучшем своем состоянии не с первого раза покоряя своей воле злосчастный замок. Я была раздавлена. Опустошена первым отказом, разбившим мое девичье сердце.
Все мы считаем себя особенными, верим, что впервые влюбившись просто обречены на взаимность, и гонимые этой уверенностью порой так нелепо попадаем впросак. Стыдилась ли я своей откровенности? Нет. В шестнадцать еще не умеешь играть и обнажаешь свои чувства без всякого зазрения совести, считая, что это единственно верный вариант на пути к твоему счастью.
Тогда найти свое счастье в объятиях Игоря Громова мне было не суждено. Помню, как сидела у тетушкиного окна, наблюдая за каплями, стекающими по стеклу, и плакала в такт обезумевшей погоде. Моих слез наверняка бы хватило, чтобы стереть с лица земли этот чертов город, в котором я впервые полюбила, узнав на собственной шкуре, как невыносима мыль, что взаимности мне никогда не добиться…
— Поправь мне прическу, — слышу голос ведущего, вокруг которого суетится персонал, и откидываю голову на спинку. Какой высокий потолок в павильоне…
— После рекламы перейдем к обсуждению вашего замужества. Побольше романтических фактов, чаще смотрите в третью камеру. Нам нужен диалог со зрителем, — наставляет меня редактор, всерьез вознамерившись сделать шоу из моей личной трагедии. — Покажем свадебные фото, снимки детей и перейдем к главному. Вячеслав Лисицкий уже за кулисами. Провокационных вопросов не избежать, и обычно я так не делаю, предпочитая живые эмоции, но вас попрошу — держите себя в руках. Никаких побегов из зала, не хочу, чтобы вы сорвали нам эфир.
Ясно, поэтому и киваю, ощущая, как леденеют пальцы. Я знаю, о чем они нас спросят. Мы перебрали со Славой с десяток вариантов развития события, и я не думаю, что канал сможет чем-то нас удивить…
Все тот же голос отчитывает секунды, вынуждая меня вновь напрячься, а Филипп, от постоянного мельтешения которого у меня уже рябит в глазах, на этот раз становится в центре зала, с серьезным видом зачитывая сухой текст эфирной подводки.
ГЛАВА 5
Я видела это видео раз двадцать. Последние десять из них — месяца три назад, когда по дороге к метро, проходя мимо журнального киоска, наткнулась глазами на кричащий сенсацией заголовок: «Я не уводила его из семьи!». А на обложке моя лучшая подруга, держащая за руку ни кого иного, как главного предателя моих женских надежд. В стильном костюме, при галстучке… Весь из себя порядочный! И если после нанесенного им удара по моему самолюбию я почти сумела собраться, теперь главной целью ставя перед собой возвращение детей, то счастливая улыбка Петровой выбила почву из-под моих ног. Не помню, как добралась до дома, но одно отложилось в памяти на века — дурацкая песня, которую я пересматривала до черных мушек в глазах, пытаясь отыскать ответ на главный вопрос — за что?
— Вам неприятно? — видимо, заметив мою брезгливую гримасу, Филипп отвлекается от царящей на экране монитора идиллии: Громов целует меня в висок, плавно покачивая в танце мое тело, пока еще никому не известная блондинка поет мне о женской дружбе. Песню она написала сама, и так искренне сдерживала слезы, пока я рыдала на плече своего законного супруга, прикрывая лицо фатой, что мне и не верится сейчас — как она могла от меня отвернуться? Или здесь, на этом снимке у загса, с бутоньеркой из белых пионов на правой руке, разве похожа она на беспринципную искусительницу?
— Да, — что юлить? Если смотрит, пусть знает, что я презираю ее едва ли не больше, чем Громова. Он хотя бы не притворялся, никогда не отрицал собственной слабости перед красивым женским телом. А эта? Выждала и ударила исподтишка, наплевав на все, что когда-то нас связывало.
— Я никогда и представить себе не могла, что могу столкнуться с чем-то подобным, — опускаю голову и теперь разглядываю свои руки. Все так же трясутся, только теперь не разобрать — от страха или от болезненной судороги, сковавшей мою душу.
