Исцеление (СИ) - Сойфер Дарья (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
— Марк… — жалобно простонала она. — Кажется, надо вызвать скорую.
— Сейчас! Черт, телефон разряжен… — за дверью что-то грохнуло.
Ника аккуратно, чтобы лишним движением не вызвать новую волну боли, вытащила из заднего кармана смартфон. Удивительно, как он выжил после ее падения. А дальше что? Ноль три теперь, говорят, не работает. Что там было? Сто тринадцать? Сто двенадцать? Сто три? Ноль ноль три? Ника отчаянно стиснула зубы, чувствуя, как по щеке стекает крупная капля. Сатанисты эти инноваторы, самые настоящие сатанисты! Что здесь надо потереть, чтобы вызвать врача?
— Едут! — крикнул Марк и постучал. — Ты в сознании? Можешь говорить? Стоять? Ты теряешь ребенка?
Да они издеваются! Ника всхлипнула. Худеешь из последних сил, живешь, как печальная гусеница, на одной зелени, а он опять про беременность! Что с ней не так? Она похожа на человека, который не знает о презервативах? Или у нее что-то где-то распухло?
— Ника! — волновался Веселовский.
— Сейчас, — прокряхтела она, с трудом перенося вес на колени и подползая к двери.
Как только задвижка поддалась, она снова опустилась в позу молящегося. Холодный кафель приятно остужал лоб. Марк ворвался и тронул ее плечо.
— Я… не… беременна… — выжала она. — И это не из-за тебя…
— Еще бы! Мы даже не успели… А, не беременна, — выдохнул он.
— Я имею в виду… Наш поцелуй… — Нике было все сложнее и сложнее облекать мысли в слова.
И думать было почти невозможно, в голове вертелось только «Пусть это прекратится!»
— Попробуем добраться до кровати? — предложил Веселовский. — Может, если ты ляжешь, тебе будет легче?
— Вряд ли… Не могу разогнуться.
— Болит в боку? Аппендицит, наверное.
Вот! Пожалуйста! Умный мужчина. А Исаев мял, мял, а в результате ничего не нашел и отправил на УЗИ. Народ во дворе говорил, что Пашку в десятом классе чуть на второй год не оставили. Мама ходила, плакалась директору. Наверное, в меде он так же учился. Хорошо, что теперь есть ультразвук, все за тебя найдут, крестик на брюхе нарисуют, твое дело нехитрое — знай, режь. А в ножички он всегда лучше всех играл…
— Милая, — он провел по ее волосам, заправил за ухо выбившуюся прядь. — Все будет хорошо, я рядом.
Баритон обволакивал, баюкал, успокаивал, как транквилизатор. Ей стало уютно, захотелось положить голову ему на колени, и вот так уснуть. «Милая…» Ну скажи это еще раз, скажи.
— Иди ко мне, — он перекинул ее обмякшую руку себе за шею, обхватил и поднял.
Ее! Поднял! Не крякнул, не закряхтел, не покраснел, и вены на шее не вздулись. Просто поднял, как будто уже делал это не раз. Отнес на кровать. В сознании Ники за маревом боли мелькали картинки: белое платье, первая брачная ночь, его идеальных пропорций голова на соседней подушке… Только на соседней, не рядом, она бы умерла, если бы кто-то лег сверху.
Он бережно положил ее на стеганое покрывало, она перекатилась на бок, уткнулась носом в один из сотни одинаковых ромбиков, и чтобы не думать о животе, врачах и скорой, принялась сосредоточенно считать малюсенькие ровные стежки.
— Пойду вниз, встречу врача, — Веселовский пошел к двери.
Ей так хотелось крикнуть: «Останься, не бросай меня!», но она понимала, что так будет лучше.
Все происходило одновременно и с ней, и словно с кем-то другим. Мужик в синей пижаме, и тетка в такой же. С противной родинкой на лбу, такой здоровенной, как горошина под кожей. Ника понимала, что так таращиться невежливо, но от боли соображала совсем туго, и никак не могла отвести взгляд. Как назло, именно тетка села ее осматривать. Розовая помада скрутилась длинными пленочками по всей нижней губе, и когда тетка говорила, Ника видела эту границу между накрашенной частью и похожим на моллюска нутром.
Врачи что-то спрашивали, пахло от них необъяснимо холодно. Ника что-то отвечала машинально, сама себя не слушая. Перебей ее кто-нибудь на полуслове, она забыла бы сразу все. Только поднимала глаза — коричневая горошина, опускала — пленочка на губе. И больше ничего вокруг.
— Руку.
— Что? — осоловело переспросила Ника.
— Понятно, — тетка цокнула языком, подняла Никину руку и пихнула ей под мышку гладкую ледяную стекляшку.
Холодно, как холодно, укройте меня. Мамочка, хочу под одеяло.
— Откройте рот. Да не так, язык покажите. Тошнит? Стул жидкий? Когда в последний раз опорожняли кишечник?
— А?
— По большому, говорю, когда ходили? — тетка приблизила к Нике свое лицо, и родинка-горошина стала совсем огромной.
— Не скажу.
Они в своем уме? Пусть Марк думает, что она никогда не ходит в туалет. Марк… Господи, дегустация! Ника резко поднялась на локтях.
— Марк, пожалуйста. Они же все съедят! Ты должен попробовать! Я специально достала бельгийский горький… Мой «Захер»…
— За что? — переспросил мужик в синей пижаме.
— Она бредит, — раздраженно констатировала тетка. — Лихорадка.
И вдруг начала потирать руки. Зачем? Что ее так радует? Кто здесь после этого бредит? Ника постаралась незаметно отползти от тетки по кровати, но та рывком задрала футболку.
— Вот здесь больно? А тут? — пальцы у нее были костлявые и острые, больно было абсолютно от каждого тычка.
Но перед Веселовским Ника старалась держаться, жалобно морщилась, еле слышно попискивала, но не кричала. Впервые в жизни она захотела, чтобы Пашка Исаев оказался рядом. Ай-яй-яй! Да у мамы на даче тяпка нежнее!
— А вот здесь? — снова поинтересовалась тетка и контрольным выстрелом воткнула пальцы Нике в нижнюю часть живота.
На этом самообладание покинуло девушку. Она взвыла, согнулась пополам и оттолкнула ненавистное пыточное орудие. А орудие невозмутимо вытащило градусник и изрекло:
— Тридцать восемь и семь. Подозрение на аппендицит, не исключено начало перитонита. Валера, запроси место в Пушкино. И давай носилки.
— Что? Куда? — Ника испуганно переводила взгляд с одного врача на другого. — А можно в Москву? В тринадцатой у меня друг…
— Де-вуш-ка, — снисходительно разжевала тетка. — Какая Москва? Какая тринадцатая? Срочно на операцию! Телефончик с собой? Паспорт?
— Паспорт в сумочке, она в микроавтобусе… И полис там. А что, очень срочно?
Тетка стиснула зубы, точь-в-точь как Пашка Исаев. Видимо, у врачей на Нику аллергия. Ишь, нежные какие… Прямо спросить ничего нельзя.
— Я спущусь, попрошу кого-то из девочек принести документы, — вызвался Веселовский.
— Марк! Марк! Ты только мои пирожные… И там капкейки есть, специально для тебе, свежая малина… — Ника чуть не плакала, и не столько от боли, сколько от досады.
Куча усилий — прахом! Нет бы еще хоть часик потерпеть. Полчасика! Все бы отдала, чтобы увидеть его лицо, когда он попробует те итальянские печенья… Две партии загубила, прежде чем получила абсолютный идеал… И пирожное с манговой пропиткой… Господи, даже думать теперь противно. Мутит, и вкус во рту, как будто лизнула кошачий лоток…
— Конечно-конечно, я все попробую, — торопливо отозвался Веселовский и вылетел из номера.
Ничего он не попробует. Ни-че-го. Наверное, после ее излияний, не захочет и смотреть на выпечку…
Тем временем Валера разложил на кровати брезентовые носилки. Холодная клеенка, которую в детском саду подкладывали под простыню, чтобы дети не замочили матрас. Мамочка, я хочу под одеяло… Никого знакомого, никого родного… Почему она не послушала Пашку? Почему, дура стоеросовая, не поехала к его узистке? Только эта тетка с горошиной и мужик с такими круглыми покатыми плечами, что, кажется, шеи нет вовсе… Ника переползла на носилки, поежилась, скрестила руки, чтобы хоть как-то согреться. Ее начинало колотить, белые, обескровленные пальцы покрывались еле заметным мраморным рисунком.
— Простите, а нельзя какое-нибудь обезболивающее? — Ника не хотела клянчить, но голос вышел писклявым, глаза жгло от слез.
— Симптоматику смажем, — почти ласково сказал мужик. — В больнице посмотрят и решат, что с вами делать. Да вы не волнуйтесь, тут минут пятнадцать ехать, там быстренько на стол — и все пройдет.
