Пища дикарей - Шкаликов Владимир Владимирович (книги полностью .txt) 📗
Вахтовый посёлок явился через три часа езды.
Основательным строением там была только щитовая столовая. Остальное — жилые вагончики да подсобки. Точно посреди посёлка чадил газовый факел. Он походил на букву «Т» с загнутыми вниз концами, из которых бил огонь и капала в воду горящая нефть. Чтобы вода не растекалась, вокруг факела, как вокруг городского фонтана, был насыпан грунтовой вал. Над факелом стоял столб чёрного дыма. Из одного горла дым выдыхался кольцами, они тоже ввинчивались в небо. Этот огненный фонтан выглядел жутковато. Маша сказала:
— Змей-горыныч!
Пока огибали факел, Босой показывал:
— В-вон там буровики живут, эт-то их котельная, в-вот-т станция подготовки н-нефти, рядом есть бассейн с горячей сеноманской водой, с двухкилометровой глубины, там можно лечить рад-д-дикулит…
У котельной из большой автоцистерны переливали нефть в более крупную ёмкость. Я спросил:
— Котельную нефтью топят?
— Ну да! Свежей, ещё горячей, прям-мо из глубин.
— А рядом в факеле зря сжигают газ. Почему?
Он таинственно ответил, что газом топить «нетехнологично». И показал:
— А в-вот и наша база.
База геофизики примыкала к самому лесу. Вагончики и дощатый гараж были составлены так, что замыкали квадратный двор. Обращённую к лесу сторону двора занимал всего один вагончик, зато рядом с ним был шлагбаум, а за шлагбаумом — большая квадратная загородка из колючей проволоки, с тяжёлым ви — сячим замком на колючих воротах. В загородке стояли три стальных ящика без окон, каждый величиной с автомобильную будку. Все они были установлены на полозья из толстых труб, выкрашены алюминиевой краской и увешаны такими же замками, как на воротах. Рядом с ними торчали мачты с громоотводами. Босой сообщил:
— В-вот ваш объект.
Мы выгрузили из вездехода тюки и занесли их в гараж, где оказалась отгородка, именуемая вещевым складом. Из этих тюков нам тут же было выдано постельное бельё и спецовка. Мы отнесли вещи в свой вагончик, а Босой нёс карабин. В вагоне уже лежал на столике пустой журнал, и мы поставили в нём первые росписи о приёме оружия и двадцати патронов, которые наш начальник извлёк из кармана своей необъятной куртки. Он и сам был необъятного телосложения, совсем не похожий на поджарого сводного брата. Лысая голова с выпуклыми глазами и с клиновидной бородкой, лёгкое заикание — всё это было от какого-нибудь юриста царских времён, а вовсе не от лихого первопроходца с тридцатилетним полевым стажем.
Когда расписались за оружие, Босой заявил без улыбки:
— В-вот этот к-караб-бин и патроны — ваш главный охраняемый объект. В-взрывчатка в контейнерах специфическая, она ник-кому не нужна. А в-вот поохотиться тут все любители. Вы, к-кстати, как на этот счёт?
Мы оба сказали, что убивать животных не любим. Он вздохнул:
— Зав-видую. У м-меня дома и к-карабин охотничий, и винчест-тер… П-правык когда-то в экспедициях. Эт-тим ведь кормились. Давайте-ка проверим связь.
И позвонил с нашего телефона жене в Северный. Сказал, что уже выезжает и к ночи будет дома. До Северного — триста километров. Но уже по бетонной дороге и на легковом «уазике».
Было первое августа. Дождик моросил уже по-осеннему.
Это очень важно. Это было вроде прощения. Но всё равно я ни за что не рассказала бы ему. Ведь своё желание выжить и вылечиться он связывал только со мной. Но я — очень даже смертна. Во мне очень тяжёлая травма. Только рядом с Иваном она не дышала таким смертным холодом. Просто лежала где-то внутри, как холодный камушек. Лишь тогда бывало совсем холодно, когда тело напоминало, что больше оно рожать не хочет и не может. Я, наверно, и сама покочевала бы по этой Сибири, по этой Земле да и улетела бы с тоски на какую-нибудь другую планету. Теперь можно было только удивляться, как заботливо, как вовремя Аллах послал мне такого же спутника, как я сама. Еврейчик Мишка обязательно позубоскалил бы по этому поводу. Мол, два костыля — пара.
Вот, опять вспомнила родной ростовский лечфак. Надо ж было так глупо недоучиться.
Впрочем, с дипломом врача я должна была бы работать на виду, и тогда лихие ваххабиты нашли бы меня без особого труда.
До чего же безвыходная штука жизнь. Думаешь, что идёшь сама, а оказывается — это она тебя ведёт, толкает, тащит волоком — к верной смерти. За что любить её, такую? У Мишки была и ещё шуточка: «Говорим, что после смерти окажемся в лучшем мире, но почему-то изо всех сил цепляемся за худший».
Вот, кстати, интересный вопрос. Боюсь ли я ваххабитов, если сама была ваххабиткой? Ответ положительный: да, боюсь. Потому что — была. Потому что перестала верить свирепым догмам. Потому что всех людей для себя уравняла и молюсь язычнику Гиппократу. Не навреди. Это гораздо труднее, чем подстеречь и уничтожить неверного. Да ещё за доллары.
Чума, чума на все ваши дома! Видеть вас не желаю! Буду жить самой простой жизнью в самой глухой тайге, буду есть пищу дикарей, эту земляную грушу, но не буду больше стрелять по людям…
Однако вот ведь что забавно: оружие-то меня опять само нашло. Вот он, кавалерийский карабин трёхлинейного калибра, и патроны к нему, как у автомата Калашникова. Я не хочу убивать, а смерть следует за мной. Теперь, значит, христианский бог искушает меня? Он ведь любит испытывать нас на вшивость, как говаривал Мишка-еврейчик. С Аллахом проще: погибаешь в бою с неверными — и в рай. А христианину душу надо пестовать, чтобы она вылетела из тела, как прекрасный мотылёк из личинки.
Бедный мотылёк моего нерождённого ребёнка. Нет справедливости ни в чём и нигде. И никогда не было. Но потому, наверно, жить можем, что надеемся на будущую справедливость?..
Нельзя столько думать об этом. Вообще думать вредно.
Чего добивалась покойная мама, заставляя меня учиться? Неужели не понимала, что знание и слепая вера — вещи несовместные? А зрячей веры просто не может быть. Есть уверенность — это от знания. Есть надежда — это от души и для души. И есть вера — утешение невежд. Мама, зачем ты заставляла меня учиться?
Впрочем, если бы не заставляла, я бы и без этого выучилась. Человек родится с готовыми склонностями. Среда только развивает их или тормозит. Я родилась готовой к ученью. Мама разглядела способности и никому не позволила помешать мне. Она говорила всем: «У Марьям талант к ученью. Она будет нужна своему народу знаниями. Будет лечить и учить. А домашних хозяек хватит и без неё». Мама! Твоя Марьям не стала никем. Даже матерью твоих внуков. Даже шахидкой. Теперь она попробует стать просто домашней хозяйкой. И спасти гяура. Это очень добрый гяур. Его обязательно надо спасти. Аллахоугодное дело, как сказал бы еврейчик Мишка.
* * *
Маша оказалась совой. Она взяла себе все ночные дежурства. А мне велела спать и спать, квантум сатис, то есть — сколько влезет. Она забавно говорит, что сон нужен человеку для ремонта. Весь день глупый разум заставляет бедное тело вкалывать мимо всех желаний, поэтому оно и отрубается, чтобы ремонтные бригады успели за время сна навести порядок. Сказала: «Сном излечишься».
Я спросил, не помнит ли она, почему не стала учиться дальше в институте. Ответила, что не помнит. Я спросил, а не хочет ли она сейчас доучиться. Ответила, что не хочет. Она о своём личном говорит коротко и односложно, как индеец у Фенимора Купера. Да и вообще она мало говорит. Совсем не женское достоинство. А мне хочется с ней говорить. Она интересная рассказчица.
Сегодня утром, сдавая дежурство, рассказала о маленьком приключении. Услышала в три часа сильный удар, аж вагон задрожал. Вышла во двор, осмотрелась. К нашему вагону приколочена железная мачта одного из громоотводов. Во все стороны от неё идут растяжки из тросов. Об одну растяжку ударилась сова. Видимо, её ослепил прожектор — один из четырёх, которые светят на хранилища ВМ. Сова копошилась в трёх шагах на земле, Маша её хорошо рассмотрела. Но когда хотела помочь, та ускакала под вагон. Здесь почва болотистая, все строения стоят на сваях или на полозьях.
