L.E.D. (СИ) - "Illian Z" (читать книги онлайн без .TXT) 📗
И там меня ожидает сюрприз. Эрик не упомянул, а, может, и не заметил, что птенчик не только в ванную ходил, но и спать остался. И опять весь — беззащитный. Даже дверь не запер.
В полумраке кажется, что на нём не скомканное и скрученное одеяло, а словно липкая грязь со щупальцами. Потому что заправлено опять чёрное постельное, то самое, с черепами, и на его фоне любимый кажется особенно бледным, маленьким и худеньким. Поза, в которой он спит, тоже какая-то неестественно-нервная… и жутко провоцирующая.
Открыта почти вся спина с точащими лопатками и ещё ярко выделяющейся, несмотря на то, что любимый явно набирает вес, линией позвоночника. Полупрофиль. Невесомые завитки волос на шее и щеке. Руки, стиснувшие край подушки. Искривлённый ротик, морщинки. Ему явно снится что-то плохое, и надо бы его разбудить.
Только аккуратно, не поддаваясь резкому приступу сомнофилии. И вообще, это как-то не выглядит правильным, что чем беззащитней мне кажется любимый, тем сильней я его хочу. И сейчас ещё пару секунд поразглядываю его — и член конкретно встанет, и так уже заинтересованно приподнимается. Да и не мои же это желания на самом деле. Змеи. Ядовитой. Бессознательной.
Осторожно трогаю птенчика за плечо, сжимаю, толкаю. Немного повозившись, просыпается, встряхивает головой как настоящая маленькая птичка. Но потом улыбается мне, переворачивается на спину и как будто приглашает присоединиться к нему для дел явно более интересных, чем сон.
Но как только нависаю, почти улёгшись и сграбастав его в объятья, вдруг потешно морщит носик и прикрывает ладошкой мне рот, когда я тянусь за поцелуем.
— Ты ужасно пахнешь! — фыркает. — Что вы только пили вчера? Русскую водку пополам с ракетным топливом?
«Бензин и керосин» — пытаюсь добавить, но выходит только невнятный бубнёж, а любимый морщится ещё сильней:
— Ой, уйди и приведи себя в порядок, прежде чем ко мне приставать. Эрик ушёл уже?
Я выразительно смотрю вместо ответа, и когда любимый отнимает руку от моего лица, послушно отстраняюсь и сажусь на краешек кровати. Действительно, во рту, наверное, как кошки нагадили не только по ощущениям, но и по запаху. Да и душ принять не помешало бы и в целом привести себя в порядок.
— Нет, он тут побудет ещё, — стараюсь не дышать в сторону птенчика.
— Тогда тем более не приставай! — требует любимый и добавляет, уже тише: — Это… ну… очень громко же…
— Это ты у меня такой звонкий, не я.
В шутку ловлю его ногу под одеялом, но птенчик не собирается сопротивляться щекотке, и так же тихо, но теперь уже намного серьёзней, спрашивает:
— Тебе не нравится? Неправильно?
— Нравится, — спешу я его успокоить. — Даже нет, не так. Я просто счастлив от того, что тебе хочется выражать свои эмоции так громко, когда мы занимаемся… любовью.
Язык не повернулся сказать безликое и вульгарное «занимаемся сексом». Да и правильно всё, какой это, к чёрту, секс, если мы любим друг друга?
Кажется, птенчик вот-вот покраснеет, и явно очень смутился, потому что избегает моего взгляда и нервно трёт ещё незаживший нос. Но оказывается, он просто собирался с мыслями:
— Знаешь, меня раньше такое совсем не интересовало. Вот совсем-совсем. Я думал, что это трата времени и просто необходимость. Ну, отношения. Решил, что раз ты мне вроде как признался, то пусть так и будет, а потом…
Замолкает, и я решаюсь его осторожно подбодрить:
— А что потом?
— Не знаю, — мнётся. — Но что-то такое, что велит мне тебя поцеловать, несмотря на то, что ты жутко пахнешь!
— Давай всё-таки попозже, а то мне уже стыдно, — винюсь. — И вообще, я даже разрешения у тебя не спросил на гулянку.
— А оно так нужно? Я что, тебе не доверяю? Или есть все основания опасаться, что ты мне снова изменяешь?
В данный момент я благодарен шраму на лице. Потому что будь оно у меня хоть сколь-нибудь подвижно, непременно бы выдало. Изменяешь. Слово простое, понятное, хлёстко-болезненное. И для него, моего маленького любимого, имеет значение. А я бы, может, и хотел бы его осознать, но если бы вчера на колени ко мне пытались сесть не девушки, а смазливые пареньки, сомневаюсь, что всё бы закончилось невинно. И дело было даже не в количестве выпитого… но это мои, внутренние размышления и проблемы. Внешне же я должен показать беззаботность:
— Ни малейших. И вообще, я пил с радикальным гомофобом, безопасней компании не найти!
— Да? — по-прежнему недоверчиво тянет птенчик. — А в разных источниках пишут, что гомофобия — это подавленная гомосексуальность и есть.
— Тогда все поголовно — геи, — хмыкаю. — Поменьше читай всякой псевдонауки. У него вон, ребёнок есть. А дети, если ты в курсе, у девочек рождаются от мальчиков.
Любимый фыркает и обиженно надувает губы. Жутко милый он, конечно, при этом, а никак не грозный. Но это лучший момент, чтобы ретироваться и, приведя себя в пристойный вид, попытать счастья в любви чуть попозже. Есть же не один способ, как сделать любимого очень, очень тихим, но не менее довольным.
Встав под душ, замечаю на полочке браслет, неведомо сколько там пролежавший. Тот самый, подаренный Беком, и который спас ему жизнь. Ведь не будь мы с любимым такими растеряхами, я бы пришёл гораздо позже. Настолько позже, что поздно. Или согласись тогда птенчик на разврат…
Жизнь вся состоит из сотен и тысяч мелких, незначительных событий-деталек, как будто мы все собираем один большой пазл, обмениваясь кусочками. И если кто-то вдруг протянет соседу не тот, проигнорирует или забудет о просьбе подать нужный элемент — целый фрагмент может оказаться незавершённым, непрочным. И болеть, как душевные раны, никогда не истираться из памяти, как обиды. Или вся конструкция может рассыпаться — человек умрёт.
Но рано или поздно его место всё равно займут новые люди с их новыми частичками мозаики, или ты сам зачерпнёшь из коробки ещё и отстроишь мир. Так из жизни выпала Сэм, и вот уже её могилу занесло снегом, и нам почти не видно того края головоломки, за который отвечала она — там множество других деталек.
Когда-нибудь не станет и меня, и любимого, и всех, кто ныне живёт. Но сборка жизни не закончится. И весь смысл именно в этом — в сборке. Потому что собранный и склеенный пазл больше не головоломка. Это картинка, пустая и мёртвая, в которую когда-то ты вложил время и интерес, а теперь и знать не знаешь, зачем склеивал. Лучше бы ссыпал в коробку и убрал в шкаф.
И в собираемой ещё мозаике есть уже полностью оформленные части, и к ним больше не возвращаешься, как к однообразным, истёртым воспоминаниям. А есть и такие места, в которых тебе всё время кажется, что ты соединил детальки неверно, но если ошибся, то об этом узнаешь нескоро. Может, до конца жизни будешь лишь сомневаться, а, может, всё прекрасно сойдётся и останется гладким.
Размышляя таким не очень трезвым образом, я делаю несколько безуспешных попыток зажечь браслет, и уже решаю, что батарейки сели, но он наконец-то вспыхивает. И он — безнадёжно испорчен. Почти все экранчики от влажности пошли ржаво-радужными разводами, два вообще не горят, и ни на одном уже ничего не различить.
Ругаюсь сквозь зубы, но сам виноват, в общем-то. Но всё равно застёгиваю безделушку на запястье. Теперь уже — просто как память.
А Бек, кстати, на помине довольно лёгкий — пока я купался, уже три раза успел позвонить, и как только собираюсь узнать, в чём дело, звонит в четвёртый:
— Как там, жив ещё? Не заразился натуральностью?
— Давай без всяких подколов, — угрюмо вздыхаю. — Говори по делу, ты ж просто так не звонишь никогда.
— Ты помнишь, что мне обещал?
— Я не собираюсь напрягать свой воспалённый мозг сейчас и вспоминать, так что просто скажи, и я поверю, — рычу.
— Не злись, я понимаю, что тебе тяжко. Но ты обещал со мной поехать под Эдинбург, помнишь?
— Ну помню, — бурчу.
Это я действительно помнил, и был сейчас очень рад, что не наобещал полукровке что-нибудь посложней и позатратней.
— Так вот, ехать уже завтра вечером, собирайся.
