Любовь без поцелуев (СИ) - "Poluork" (читать книги без регистрации полные txt, fb2) 📗
А старшая сестра Германа Альбертовича, Роза Альбертовна Фрисман, была пламенной коммунисткой и предпочла остаться в Германии, считая, что не должна бросать свою страну и дело, в которое она верит. И путь её был, без сомнения, героическим, но коротким и печальным. Её следы потерялись где-то между Дахау и Маутхаузеном в тридцать восьмом году.
Герман Альбертович умер два года назад в возрасте девяноста трёх лет, до последнего дня находясь в сознании. На его похоронах была масса высокопоставленных чинов, за гробом несли его награды, около его квартиры теперь висит бронзовая мемориальная табличка – впрочем, этот тот дом, где мемориальные таблички – не редкость. И перед смертью он завещал определённую сумму денег, а также права на все издания и переиздания своих работ тому из Фрисманов, кто съездит в Дахау и Маутхаузен и положит там цветы. Как рассказал мне Спирит, в последние годы прадед часто вспоминал сестру. «Она была намного лучше меня… И за это её убили», – вот что он любил повторять.
И теперь, по его завещанию, Спирит ехал сначала в Австрию, потом в Германию. А я ехал вместе с ним. Так просто, из интереса.
Если меня кто-нибудь когда нибудь спросит, что нужно сделать, чтобы освободить свои мысли из хождения по замкнутому кругу, я посоветую съездить посмотреть мемориал узникам фашизма на месте конценрационного лагеря. Только вот того, что мысли не перейдут на другой круг, не менее мрачный, я не гарантирую. Я не гарантийная контора.
Когда мы стояли там… Нет, словами этого не описать. Можно долго, подробно, как старательный шестиклассник, описывать, составляя сочинение-каталог «Как я провёл эти каникулы». Но что я там почувствовал…
Когда мы стояли перед Стеной плача и смотрели на все эти таблички, на меня вдруг обрушился ужас понимания: это происходило. Вот здесь. Вот на этом самом месте. Люди строились, прибывая в лагерь, и видели места, где должны умереть. Просто и буднично. Вот здесь. А сейчас здесь я. Прошедшие десятилетия вдруг показались мне плохой защитой, казалось, стоит только слегка дёрнуться – и я провалюсь в дыру во времени и буду стоять сам, в серой робе с розовым треугольником и буквой «А». Чтобы отвлечься, я смотрел на Спирита, который пугал окружающих длинным плащом и мрачным выражением лица. Я с трудом понимаю немецкий, но на местный гостиничный персонал он ухитрился нагнать изрядного страха и, судя по их виноватым лицам, сделал ответственными за то, что тут творилось шестьдесят лет назад. Спирит держал в руках цветы – четыре тёмно-красные розы. Меня он тоже заставил купить – только белые. По две мы положили к мемориальной доске «Убитым и замолчанным гомосексуальным жертвам национал-социализма» – серому на сером треугольнике. Могильная плита каким-то людям – вроде меня.
Я видел огромное количество разных военных памятников и мемориалов. Откуда сейчас это жуткое чувство? Мне хотелось бежать оттуда. Мне казалось, я смотрю на скелет какого-то древнего монстра. Да, он мёртв и больше не жрёт людей… сейчас… Но монстры воскресают. Или просыпаются.
Памятник погибшим евреям напоминал вырвавшееся из земли и окаменевшее чёрное пламя. Я сфотографировал Спирита с цветами – то ещё зрелище. Потом мы ходили, Спирит осматривал мемориал, а я… Я мучился каким-то абсурдным чувством. О Господи, колючая проволока. Зачем, зачем они её сохранили? Нет, я понимаю, память… И абсурд, абсурд, в мире больше никогда такое не повторится, никто не разрешит, чтобы такое происходило!
– Этого больше не повторится, – сказал я Спириту, когда он повёл меня осматривать памятники другим жертвам. – Люди не позволят такому произойти.
– О, я думаю, ещё как позволят. Убивать себе подобных – в человеческой природе, а человеческая природа не торопится меняться. Во всяком случае, не на нашей памяти это случится. Всегда найдётся повод… Тебе плохо?
– Да, – у меня холодели руки даже в перчатках, как будто это место выпивало из меня все силы, словно я каким-то способом улавливал «энергетику смерти», которая сохранилась здесь через полвека.
А ещё мне вдруг показалось, что я не смогу отсюда уйти. Что меня не выпустят. – Мне… Мне надо в номер… Полежать.
Зимний воздух казался жестким, словно я дышал ледяной крошкой. Какой-то человек подошёл к нам и что-то спросил по-немецки – Спирит отмахнулся. В номер он привёз меня на такси, я попросил купить мне чего-нибудь выпить.
– Макс, ты сопьёшься так. Да что с тобой, у тебя истерика! Ну-ка рассказывай, что случилось?
– Не знаю, – я не мог сказать. – Такое ощущение, как будто… Как будто я стоял над разрытой могилой, где свалена куча трупов. И один из этих трупов – я.
Спирит только вздохнул.
– Я просто вдруг понял... Что их запирали там и они умирали. И никто их не спас. Я раньше знал, а теперь понял. Господи, как это безнадёжно!
– Не поминай. Что-то ты совсем на себя не похож в последнее время. Помнишь, мы ходили на кладбище и ты ничуть не волновался.
– Кладбище – это кладбище, – я скинул одежду и сразу залез под одеяло. Мне было холодно, очень холодно. – Это естественно, рано или поздно мы все умрём. Но вот так… Купи мне выпить.
– Хорошо, только немного. Чего? – Спирит перекладывал какие-то вещи в своей сумке. А я лежал и чувствовал себя совсем больным.
– Не знаю… Чего-нибудь, что я ещё не пробовал.
– Я куплю тебе шнапса. Его ты, кажется, ещё не пил… Ладно, полежи, потом обязательно спустись вниз и поешь. Отвыкай от этой привычки: чуть что – прятаться под одеяло. Слышишь?
– Ага, – согласился я, чувствуя, что никуда я, к чёртовой матери, не пойду.
– На крайний случай закажи еду в номер, только не размажь, как обычно, всё по кровати.
Я остался в комнате в каком-то диком состоянии. То начинал шагать туда-сюда, то снова ложился на кровать и бездумно пялился в потолок. Собирался сам сходить за выпивкой, но не смог заставить себя переступить через порог. Вдруг захотелось написать письмо Стасу. Я достал фотографию, которую возил с собой в блокноте, – Стас сидит на кровати полуголый и внимательно, без улыбки, смотрит на меня. Интересно, а как бы ему понравился бывший концлагерь? Да никак. Он же… Нет, опять я думаю про него так, как привык думать, а Стас – совсем не бесчувственный. Я видел, я ощущал это в нём. Он был совершенно замершим снаружи, словно ему не только лицевые мышцы, а вообще любое внешнее проявление эмоций, кроме ярости, отшибло. Но они есть там. Иногда я сталкивался с ними – словно, ничего не подозревая, открываешь дверь, а за ней ревёт страшное пламя, которое в открытом виде может убить.
Стас мне никогда ничего не говорил. Может я и выдумал себе всё. Нет, было что-то, было… А начерта? Всё равно всё закончилось. Я здесь, в Австрии и завтра еду в Германию. А Стас – там, в этом интернате, за бетонным забором, среди холодных, выкрашенных тусклой краской стен, где по утрам лампы дневного света бьются, как в истерике… Всё закончилось. Нет, я не буду ему писать. Не буду. Только себе душу травить и ему. Спирит прав – всё закончилось и надо просто забыть. А не думать «А если…», «А может…». Ничего не может и ничего не будет.
Потому что глупость это всё.
Я убрал листок, убрал фотографию, постарался взять себя в руки и пошёл в ресторан – пробовать местную кухню. В номер я её заказывать не рискнул, некоторые названия звучали, как заклинания призыва демонов: цвибельростбратен, краутфлекерль…
Краутфлекерль я брать не стал – капуста с макаронами, какое извращение! Зато здорово объелся всякими десертами, особенно меня порадовал торт с благозвучным названием «Захер». Захер не только Мазох, но и торт!
Я рассказал об этом Спириту, но тот, отчего-то, не впечатлился. Он принёс мне шнапс – никогда не пробовал раньше. Впрочем, ничего особенного – вроде водки, только вкус мягче и лёгкий такой аромат, как от детской душистой воды, – мне так показалось.
Шнапс и огромное количество сладостей мне впрок не пошли. Я сначала никак не мог уснуть, а потом мне приснился даже не кошмар, а странный сон из тех, что оставляют тебя совершенно разбитым и с тяжелым чувством, что ты что-то недопонял.
