Черный принц - Демина Карина (книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
Марта поднялась и на тяжелых непослушных ногах подошла к постели, опустилась, упираясь в перину сжатыми кулаками.
— Скажи, тебе стало легче оттого, что они умерли?
Веки дрогнули.
— Нет… а мальчика своего за что сгубила? Душила… холодом душила, равнодушием своим, будто он виноват, что на Тода похож. Или ко мне ревновала? Так выставила бы меня прочь, глядишь, я бы и успела свою жизнь устроить…
Ульне глядела в глаза, и Марта в кои-то веки не отвела взгляда.
— Я слабая, верно. И трусливая. И ничего-то сама не умею, не научилась, не… не важно. — Она тяжко перевернулась на бок: мягкие перины давно сделались неудобны, в них Марта тонула, задыхалась. — Как есть, так оно есть, но… останови хотя бы этого.
Марта нашла сухую холодную руку, сдавила.
— Попроси его. Тебя послушает. Он же и вправду к тебе привязался как к родной. И ты его любишь, больше, чем любила Освальда… жили бы… у него хватит сил и с доминой этой управиться, и с остальным… детки народятся, будешь внуков нянчить.
Усмешка вышла кривоватой.
— Дура, да? Как есть дура… он же сгинет, Ульне. Или эти убьют, или сам… чего ради? Вот сейчас скажи, стоит оно того? Твоя жизнь. Его…
Ульне закрыла глаза, у нее хватило сил отвернуться.
Вот упрямая!
Марта некоторое время лежала рядом, считая секунды вслед за часами. Древние, как и все в Шеффолк-холле, они показывали свое особое время.
…Марта зажмурилась.
Она видела отцовскую лавку и засаленный прилавок, на котором матушка раскладывает куски вощеной бумаги.
…вырезка и корейка… каре ягненка… и свиные ножки, отскобленные добела… птичьи потрошка… рулеты… и темно-красная тяжелая печень, которую класть надобно отдельно, чтобы чистое мясо не пропиталось запахом печеночной крови.
…за почками и ноздреватыми сизо-розовыми легкими явится к вечеру старуха Макдамон и будет долго торговаться, а потом дрожащими руками отсчитывать монетки. Матушка же, жалости преисполнившись, сунет тайком в сверток с почками пару вчерашних колбасок…
— Марта… — Голос Ульне терялся в звонком мушином жужжании. Вечно по весне от мух не спастись было, хоть бы отец по всей лавке развешивал пучки мыльянника. — Марта… пожалуйста…
Мухи кружатся, садятся на мясо, и Марта должна сгонять их, но она устала, да и скучно просто так сидеть. И она дремлет, мечтая о том, как однажды наденет красивое платье, как у барышень в парке, непременно розовое и с оборками…
— Марта, скажи ему…
Она все же открыла глаза.
Нет лавки и мяса, старуха Макдамон давным-давно померла, а мухи… мухи вечны, небось доводят теперь кого иного. Лицо Ульне темным пятном выделялось на белой подушке. Открытые глаза ее подернулись белесой пленкой, а посиневшие губы шевелились.
— Марта…
— Здесь я, здесь. — Марта мысленно прокляла себя за слабость. Спать она легла… всегда-то была сонлива, ленива и теперь вот… и что делать?
Этого звать?
Или сразу врача?
Или никого не звать, но позволить Ульне тихо отойти? Она ж мучится, цепляется за жизнь.
— Я и только, хочешь, его позову?
— Нет. — Ульне дышала сипло, и грудь ее вздымалась, а в горле клекотало. — Не… успеешь… ушел… вернется — скажи… не надо… скажи… я не велела… останови.
— Так разве ж он меня послушает? — Марта держала ту, которая давно стала сестрой, любимой или нет — не столь важно. Привычной. — Потерпи. Сама и скажешь. Сейчас я порошочков намешаю… что?
— Дура.
— Как есть дура, обе мы, Ульне, дуры… только разве ж теперь меняться?
Кажется, она засмеялась.
Хриплый, сиплый, клекочущий смех, которым Ульне захлебывалась, и Марта держала голову ее, гладила изрезанные морщинами щеки, пытаясь сдержать слезы. А когда Ульне затихла, забывшись сном — пусть будет легким, — медленно сползла с кровати. Ушел, стало быть… надолго ли?
На часах — четверть пятого, но за окном светло, и часам веры нет… массивный ключ с длинной цевкой лежал на столике, меж шкатулкой с бусами и старым канделябром. Марта взяла его… и положила на место. Она подошла к шкафу, тронула медные ручки его…
…если этот вернется, то Марте точно не жить.
…но разве она так уж боится смерти? Боится, но… справится со страхом.
Сунув в рот последнее печеньице, Марта вытащила из мотков пряжи ключ, отерла его о не слишком чистую рубаху. Ключ повернулся в замке беззвучно, и дверь открылась.
Жаль, что свеча почти погасла, темноты Марта боялась, пожалуй, больше, чем смерти.
ГЛАВА 29
— Спишь? — Губы касаются шеи.
— Сплю.
С ним легко соглашаться, и Кэри жмурится, поворачивается, прижимаясь к мужу.
— Совсем спишь?
— Угу.
В кольце его рук, уткнувшись носом в грудь.
— И не проснешься?
Легкий поцелуй в нос.
— Зачем?
— Просто так. — У Брокка светлые глаза, в которые ей нравится смотреть, смотреться, как в зеркала, только много-много лучше. — Ты знаешь, что ты очень красивая?
— Не знаю.
— Я же тебе только что сказал это?
— Все равно не знаю, скажи еще.
— Моя жена, — он шепчет, оставляя на коже след своих губ, — невероятно красивая женщина.
Смех. И палец на переносице.
— Вот только спать любит… и проспит все на свете.
— Что например?
— Завтрак.
— Я не голодна.
— Совсем-совсем? — Он переворачивается на спину, увлекая Кэри за собой.
— Немного… на тебе неудобно лежать!
— Почему?
И руку перекинул через спину, не позволяя слезть.
— Ты костлявый!
— Неправда.
— Правда. — Впрочем, так удобней его разглядывать… и странное дело, стыда Кэри не испытывает, скорее уж любопытство. — Костлявый и жилистый…
Загоревший на шее, а грудь бледная и с родинками, которые треугольником. И Кэри вычерчивает этот треугольник, от родинке к родинке… бесконечный путь.
— Кэр-р-ри…
И когда Брокк ее имя произносит, то внутри него что-то урчит… или это не от имени, но от голода? Тогда и вправду вставать бы надо, но не хочется.
А ночь закончилась, и Кэри немного страшно, вдруг да утро все изменит?
Он снова отстранится, и тогда…
— Кэри, — Брокк стряхивает ее, но не позволяет упасть, прижимает к кровати, целует в нос, — скажи, что бы я без тебя делал?
— Жил бы…
— …несоблазненным.
Он смеется, и от смеха становится легко-легко.
Ничего не изменится. Это ее муж… и ее дом… и ее жизнь, которая уже навсегда.
— Кэрри. — Он наклоняется, упираясь лбом в лоб. — Кэр-р-ри…
— Что?
— Ничего, просто так… или нельзя?
— Можно, наверное…
И старые часы оживают. Удары их эхом разносятся по дому, отмечая новый час жизни… и наверное, вправду пора вставать.
Хотя бы для завтрака.
— Ты как? — Брокк убирает с ее лица пряди.
— Хорошо.
— Точно?
— Да. — Теплое плечо и теплые же пальцы, несмотря на то что железные. Кэри помнит, насколько они ласковые. И тянется, льнет к руке, которая замирает, словно опасаясь спугнуть.
— Кэри, — он становится серьезен, и значит, все-таки закончилась чудесная ночь, — пожалуйста, не сердись, но после бала я отправлю тебя в Долину.
Сердиться у нее настроения нет.
— И на балу… пожалуйста, держись меня.
— Держусь.
Его и за него.
— Или Одена… он будет. Виттара еще…
— Все будет хорошо.
Опять тревоги, которые его не отпускают, и Кэри борется с ними единственным доступным ей способом, стирая морщины с его лба.
Губы сухие, жесткие.
Мягкие.
А в глазах — солнце, наверное, так не бывает, чтобы солнце в исключительном владении, но у Кэри оно — собственное, единоличного пользования.
— Все будет, — эхом повторяет Брокк.
Будет обязательно.
А дни, пусть и прибавляют по минуте после ночи перелома, все еще коротки. И нынешний тает фисташковым мороженым. Время ощущается остро, и Кэри прячется от него. Завтрак и старые часы, следящие за Кэри круглыми глазами бронзовых сов. Серебряные кольца для салфеток и жесткая накрахмаленная ткань. Скатерть с зимним узором. Пара свечей в гнезде можжевеловых веток. Лента развязалась, легла золотистой дорожкой…
