Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен (электронная книга TXT) 📗
При звуке ее имени, он прислушивается. Поднимает свои прижатые уши. Начинает мяукать.
— Убирайся!
Он уворачивается от подушки, которую я бросаю в него.
— Уходи! Для тебя тут ничего нет!
Меня начинает трясти от злости на него.
— Она не вернется! Она уже никогда не вернется!
Я хватаю другую подушку и подымаюсь на ноги, чтобы попасть в него. Словно из ниоткуда, у меня по щекам начинают течь слезы.
— Она мертва.
Я хватаюсь за живот, чтобы уменьшить боль. Падаю на колени, сжимаю подушку и рыдаю.
— Она мертва, ты, глупый кот. Она мертва.
Новый звук, отчаянный полуплач-полувой, вырывается из меня. Лютик тоже начинает жалобно выть. Что бы я ни делала — он все равно не уходит. Он кружит вокруг меня, но мне его не достать, а мое тело продолжает сотрясаться в рыданиях, до тех пор, пока я не проваливаюсь в забытье. Но он должен понять. Он должен знать, что произошло кое-что невообразимое, и, чтобы выжить, потребовались такие же невообразимые действия. Несколькими часами позже, когда я ложусь в кровать, он здесь же, в лунном свете. Свернулся рядом со мной, желтые глаза пристально смотрят, охраняя меня от ночи.
Утром он стойко сидит, пока я очищаю его раны, но когда я вытаскиваю из его лапы колючку, он мяукает, словно котенок. В конечном итоге мы вновь оба плачем, только на этот раз успокаивая друг друга. В порыве эмоций я распечатываю письмо от матери, которое мне дал Хеймитч, набираю номер телефона и мы плачем уже вместе. Пит, с теплой буханкой хлеба в руках, приходит вместе с Сальной Сэй. Она готовит завтрак, а я скармливаю весь свой бекон Лютику.
Потихоньку, по прошествии многих дней, я возвращаюсь к жизни. Я стараюсь следовать совету доктора Аурелиуса, просто жить, и удивляюсь, когда, наконец, она вновь приобретает смысл. Я делюсь с ним идеей по поводу книги, и со следующим поездом прибывает большая коробка пергаментных листьев из Капитолия.
Семейная книга о растениях послужила моим вдохновением. Место, где мы записывали все те вещи, которые нельзя доверить памяти.
Страница начинается с изображения человека. Например, с фотографии, если мы можем её найти. Если не находим, тогда с наброска или рисунка Пита. Далее, написанная самым аккуратным почерком, следует детальная информация, которую было бы преступлением забыть. Леди, лижущая Прим в щёку. Смех моего отца. Отец Пита с печеньем. Цвет глаз Финника. Что Цинна мог сделать с обычным куском шёлка. Боггс, перепрограммирующий Голо. Рута, вставшая на цыпочки, со слегка расставленными руками, словно птица, собирающаяся взлететь. Еще и еще. Мы переворачивали влажные от слёз страницы и обещаем жить достойно, чтобы их смерти не оказались напрасными. Наконец-то к нам присоединяется Хеймитч, отдавший дань двадцати трём годам, на протяжении которых он был вынужден быть ментором. Дополнений становится меньше. Давние воспоминания, не стёртые временем. Примула, высохшая между страницами. Странные кусочки счастья, такие, как фотография новорождённого сына Финника и Энни.
Мы заново учимся жить своими обычными жизнями. Пит печёт. Я охочусь. Хеймитч напивается до чёртиков, пока ликёр не заканчивается, а потом просто валяет дурака, до прибытия следующего поезда. К счастью, дураки могут неплохо позаботиться о себе сами. Мы не одни. Несколько сотен человек вернулись, ведь вопреки всему случившемуся, это наш дом. Так как шахты закрыли, они занялись земледелием. Капитолийские машины вырыли котлован для нового завода, на котором мы будем производить лекарства. Несмотря на то, что никто не засеивал Луговину, она вновь зазеленела.
Мы с Питом опять сблизились. Но всё ещё бывают моменты, когда он хватается за спинку стула и держится до тех пор, пока вспышки пережитого ужаса не проходят. Я просыпаюсь, крича от ночных кошмаров, в которых мне снятся переродки и дети. Но его руки всегда рядом, чтобы успокоить меня. И его губы. Ночью это чувство опять приходит ко мне, голод, который охватил меня на пляже, я знала, что это всё равно когда-нибудь произошло бы. То, что мне нужно, чтобы выжить — это не страсть Гейла, разожжённая гневом и ненавистью. Во мне этого более чем достаточно. Что мне нужно, это одуванчики весной. Ярко-желтые, которые означают возрождение, а не разрушение. Надежда на то, что жизнь продолжится, независимо от наших потерь. Что всё наладится. И только Пит может дать мне это.
Поэтому после, когда он шепчет:
— Ты меня любишь. Правда или ложь?
Я отвечаю ему:
— Правда.
Пролог
Они играют на Луговине. Танцующая девочка с темными волосами и голубыми глазами. Мальчик с белокурыми локонами и серыми глазами, перебирая по-детски пухлыми ножками, старается подстроиться под нее. Потребовалось пять, десять, пятнадцать лет прежде, чем я согласилась на это. Но Пит так сильно хотел, чтобы они появились. Когда я впервые почувствовала, как она шевелится внутри меня, я пришла в ужас, почувствовав, что стара, как сама жизнь. И лишь радость держать ее в своих руках смогла примирить меня с этим. Вынашивать его было немного легче, но лишь немного.
Вопросы только начинаются. Арены были полностью разрушены, мемориалы возведены, Голодных Игр больше не существует. Но про них рассказывают в школе, и девочка знает, что мы участвовали в них. Мальчик узнает об этом через несколько лет. Как я могу рассказать им об этом мире без того, чтобы не напугать их до смерти?
Мои дети, которые принимают слова этой песни как само собой разумеющееся:
Мои дети, которые не знают, что играют на кладбище.
Пит говорит, что все будет хорошо. У нас есть мы. И книга. В некотором смысле, мы сумеем втолковать им что-то, что поможет им стать смелее. Но в один прекрасный день мне придется объяснить им, почему мне снятся кошмары. Почему они появились. И почему они никогда не исчезнут.
Я расскажу им, как выжила. Я скажу им, что по утрам мне кажется, будто я не способна наслаждаться ничем, потому что боюсь, что у меня это отнимут. Вот тогда я и составляю в голове список для каждого проявления доброты, которые мне доводилось видеть от других. Это как игра. Без конца повторяющаяся. И даже немного утомительная, после двадцати с лишним лет.
